История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кулицкий становился страшный, и Дерюжинский инстинктивно попятился от него, пока не уперся в стену за спиной Гревса. Но так как Кулицкий продолжал грозно наступать на него, он замахал руками к стал отказываться от этой сделки.
– Берите, берите плац обратно, – жалобно просил он, – мы от него отказываемся.
– То-то, – мрачно выговорил Кулицкий.
Даже Гревс, все время стоявший горой за своего клиента, теперь был за него сконфужен. Атмосфера сгущалась, продолжать работу нельзя было, и Гревс предложил ее прервать, чтобы позавтракать. Все разъехались.
Мы с Витей полетели в Академию. Уже конечно нам было не до завтрака. Мы жаловались Леле: «Первые шаги в Сарнах начнутся с непосильных расходов. Там все же осталось сто голов скота и двадцать человек дворовых, чем же их кормить? А весной чем сеять?» Но Леля успокаивал нас. Возвращение задатков он считал гораздо хуже.
За нами через час зашел Кулицкий. У него был еще более решительный вид. Он уверял, что решительно не хочет, чтобы мы возвращали задаток. «Вы-то их получите обратно, а мне что? Год целый потерял на ничто? Ведь я разорен! А так как, – добавлял он, – мне все же легче будет прокормиться в тюрьме, то я и сорву свою досаду, забравшись в государственный совет, где поймаю Дерюжинского за шиворот и до тех пор буду трясти его, крича “караул, грабят”, не выпуская его из рук, пока не сбежится весь государственный совет! Ну и старухе не миновать скандала! Уж ее-то просто за волосы оттаскаю».
В таком воинственном настроении собрались мы опять через два часа у Гревса. К нашему удивлению, Дерюжинские сбавили тон: они, вероятно, поняли, что шуток не жди от такой компании. Видно, нам была судьба писать купчие с такими бурями. Прежде всего, Янихен заявила, что отказывается от плаца. «Господину Кулицкому кажется, что мой плац самый лакомый кусок в мире, – говорила она решительно, – ну, так пусть он им и наслаждается! Я от него отказываюсь». Такое решение, конечно, много стоило бедной старушке. Плац в поселке, занимавший две десятины, был за лето обнесен высокой оградой и заселен уведенным из имения скотом и лошадьми. Услышав в присутствии нотариуса и присяжного поверенного точное определение подобной сделки, Дерюжинский за завтраком, вероятно, сумел уговорить тещу, потому что, отказавшись от плаца, она оставила и тот задорный тон, которого она до тех пор держалась; она как-то вся стихла и стала к окну, глядя на Невский и на Казанский собор. Мне показалось, что она глотает слезы. У меня сердце защемило. Я так ее понимала! Расставаться со своим домом, где прожила двадцать лет, продавать выращенные ею телок, лошадей. Это отдавать чужим людям! Но зачем же она не была искренней с нами, когда мы с Оленькой заезжали из Бари? Тогда еще можно было разойтись, взять свой задаток обратно. Когда она перешла от окна на диван, я подсела к ней; мне хотелось ее утешить, но я не знала, с чего начать, чтобы ее не огорчить. Она сама обратилась ко мне:
– Je me demande, Madame, si cette montagne a accouché d’une souris[276]?
– Il ne tient qu’à Vous, Madame d’être une sage femme et une femme sage aussi[277], – проговорила я в ответ. Янихен рассмеялась.
– Mais vous, vous êtes entourée de tant d’accoucheurs[278], – продолжала она, кивая на «наших».
– Ils perdent leur temps sans votre intervention, la sage femme d’abord[279], – отвечала я серьезно.
Янихен еще рассмеялась. Рассмеялась тогда и я, и наш смех точно переменил теченье грозных токов, разрядил атмосферу. Почувствовалось, что можно приступить к более покойному обсуждению жгучих вопросов. Точкой примиренья явился тот же плац. Плац ей нужен, и мы не покушались его отнимать у нее, но и нам нужен корм, купить имение с молочным хозяйством без корма – абсурд! Попробуем обменять одно на другое. Плац в две тысячи сто квадратных соток был оценен в две тысячи рублей. Купим же на эти деньги недостающий нам корм. Начались чисто хозяйственные расчеты, ценили стоимость корма, семян, хлеба, высчитывали, сколько его потребуется на зиму и в конце концов все стихли, смякли и проект купчей вчерне был наконец составлен. «Через час Вы будете владелицей Сарн», – грустно, но торжественно заявила мне Вера Кузьминична. В этом, видимо, заключалось для нее такое счастье, такой почет, что мне опять стало ее жаль, и чтобы скрыть это, шуткой я отвечала ей: «Владелицей Сарн, столь известных своими болотами и песками». Вера Кузьминична покачала головой, но не спорила, замолкла и задумалась.
К семи часам вечера проект купчей был закончен и подписан обеими сторонами. Гревс просил зайти за купчей на другой день. Мы расстались все вполне мирно, и Леля мог быть нами обрадован за вечерним чаем в Академии. На другое утро, четырнадцатого сентября, Кулицкий уже в девять часов по телефону спрашивал у нас разрешение съездить к Дерюжинскому внести некоторые «приемлемые коррективы» по поводу запрещения, которое ложилось на Сарны из-за будущих казарм. В одиннадцать часов мы были у Гревса, чтобы получить купчую и подписать разные документы, условия.
Теперь, после расчетов накануне, цена за урожай с восьми тысяч съехала на четыре тысячи, а за вычетом плаца нам предстояло доплатить всего полторы тысячи! При этом в условии стояло, что мы должны принимать урожай мерой и по весу, и недостающее, указанное в описи количество хлеба или сена, можем вычитать из этих полутора тысяч! Затем мы приняли все аренды, контракты и подписали условие, в котором обязывались первого октября закончить все счеты с Верой Кузьминичной на месте, в Сарнах, и там же дополучить недостающие документы и планы как всего имения, так и отдельных урочищ. Их было до тридцати штук. Сама Янихен обязывалась через две недели выехать в поселок и очистить нам дом. После того Витя отсчитал Янихен
