Месть Танатоса - Михель Гавен

— Я не могу, Фриц, — отрицательно покачала головой Маренн, — если бы я была уверена, что Красный

Крест прибудет завтра… А от них никаких известий, полная тишина. Не могу же я бросить на произвол судьбы больных людей. Завтра я попробую из фюрер-бункера снова связаться с союзниками. Гарри мне поможет.

— Гарри поможет, — саркастически передразнил ее Раух. Маренн с удивлением взглянула на него: похоже, он не на шутку на нее рассердился. — Тебя там сразу арестуют. Впрочем, — он махнул рукой, — конечно, там уже никому ни до чего нет дела. Там остались смертники, у которых нет никаких шансов. Но я никак не пойму, — спросил он, — с какой стати ты хочешь присоединиться к ним? Ты смертельно рискуешь, Маренн. Рискуешь не только собой, но и жизнью своей дочери. Я уже не говорю о том, что ты могла бы уехать из Берлина еще в феврале или марте, когда ситуация не была такой безнадежной. Вместе с Ирмой, кстати. Нет, вы упорствовали. Результат? Ирма — мертва. Ты же едва не лишилась дочери, пока спасала чужих детей. Ты жертвуешь самым дорогим, единственно дорогим, ведь Джилл у тебя одна. И все — ради бог знает кого. Какое тебе дело до этих калек? Их давно уже надо было отправить к родственникам…

— У большинства из них уже нет родственников, — возразила Маренн, — у них уже ничего и никого нет. И они не могут защитить себя сами. Я понимаю, ты прав, Фриц, — она кивнула. — Тысячу раз прав. Но сейчас я не могу их бросить: я должна позаботится об их судьбе. Я обещала де Кринису и Зауэрбруху. Именно потому они и уехали, что понадеялись на меня.

— Хорошенькое дело, — усмехнулся Раух. — Мужчины уехали,оставив тебя здесь умирать с этими больными. Тем более что больным уже все равно. Очень мило. А ты знаешь, что завтра тебе будет не пробиться к фюрер-бункеру? А если пробьешься туда — назад уже не вернуться? И что тогда будет с Джилл? Русские сегодня на соседней улице — завтра они будут здесь. Это вопрос нескольких часов. Что будет с Джилл, если большевики захватят ее здесь, без тебя? А если даже и с тобой? Некогда нам заниматься всякой ерундой, Маренн, нужно немедленно уходить, собирай дочь.

— Я никуда не пойду, — твердо ответила Маренн, — пока не передам раненых и больных эмиссарам Красного Креста. Если же они не откликнутся, я буду вести переговоры с русскими.

— Это полнейшее безумие, — возмутился Раух, — я представляю себе эту беседу: слепого с глухим. Лучше уж было эвакуировать этих больных, к черту!

— Уже поздно.

— У нас все поздно: фюрер поздно женился, больных поздно эвакуировать…

— Если хочешь — уходи, — сказала Маренн, — я не держу тебя. Только возьми с собой Джилл и Лизу. Идите вместе с Менгесгаузеном. Вы доставите их в безопасное место. А, Фриц? — она с надеждой посмотрела на давнего сослуживца. — Может быть, ты выведешь Джилл?

— И бросить тебя тут? — насмешливо спросил Раух. — Одну? В таком «красивом» мундире и с личной подписью рейхсфюрера СС на всех возможных бумажках по карманам, в том числе и на фантиках от конфет?

— Потом вернешься за мной.

— Ты не представляешь, что ты говоришь! Нет, бегать туда-сюда у меня не получится, — заметил Раух с грустной иронией. — Большевики не позволят. Если уходить, то всем сразу. У нас остался один-единственный шанс. Сегодня. Я не могу поручиться, что он будет у нас завтра.

— Фриц, уходи с Джилл, я умоляю тебя, — просила Маренн.

— Нет, — адъютант Скорцени решительно покачал головой, — у меня приказ штандартенфюрера: я должен быть с тобой и охранять тебя. Если придется, вытаскивать из любых ситуаций. Но ты сама, Маренн, создаешь такие ситуации, которые не приснятся и в страшном сне. Я останусь с тобой. Я должен выполнить свой долг: вернуться к штандартенфюреру и доложить, что ты жива и здорова и находишься в безопасности. Вместе с дочерью. Если, конечно, мы будем живы: и я, и ты, и штандартенфюрер.

— Спасибо, Фриц, — Маренн с признательностью взглянула на него, — ты настоящий друг. Я неоправданно злоупотребляю твоей преданностью

— Я бы хотел, чтобы ты злоупотребила ей хотя бы раз для себя, — уже мягче ответил Раух, — а ты все стараешься для других. За это тебя все любят. И я тоже. Поспи немного.

— Мне не до того…

Но все же перед рассветом Маренн задремала. Ее разбудил Раух. Над Берлином царило необычное затишье: замолкла артиллерийская канонада, не слышалось стрекота автоматных и пулеметных очередей…

Объявив о смерти Гитлера, Геббельс предпринял попытку по случаю «общего праздника Первомая» договориться о перемирии с представителями советского командования.

Воспользовавшись неожиданной передышкой, Маренн поспешила в фюрер-бункер. Ее сопровождал Гарри Менгесгаузен. Раух на всякий случай остался с Джилл — неизвестно, сколько продлятся переговоры.

Едва спустившись в подземелье, Маренн наткнулась на советского сержанта, который тянул телефонный кабель для переговоров советского командования с Геббельсом. Приземистый, крепкий, украшенный медалями на гимнастерке, он с удивлением и любопытством смотрел на стройную немку в черном мундире СС, с длинной темно-каштановой косой толщиной в руку, переброшенной через плечо вперед и спускавшейся ниже пояса. За ее спиной стоял высокий, молодой и очень интересный немец, так же в эсэсовской форме, на груди его болтался автомат. Это явно не понравилось сержанту — при переходе линии фронта у него отобрали оружие. А эти тут с автоматами… Внезапно немка улыбнулась — блеснули ровные, белые зубы.

— Guten Tag, — поздоровалась она.

— Здрасьте, — ответил сержант, немного опешив. Чего это она веселится? Интересно, кто такая? Ишь, в галифе. Красивая, молодая — кукла. Наверняка сама Ева Браун или кто-то в этом роде.

Пройдя в соседнее помещение, Маренн воспользовалась рацией, но связаться с союзниками ей не удалось: сели батареи и перезарядить их уже не представлялось возможным. К тому же Борман настойчиво пытался выяснить, для чего фрау Ким так внезапно понадобилась рация, и его назойливость раздражала Маренн, хотя она уже и не боялась его.

Размышляя, что же еще можно предпринять, Маренн рассеянно ходила по бункеру. Она успокоила Магду, известив, что жизнь Эльзы Аккерман вне опасности и она благополучно находится в Шарите. «Пока благополучно, пока объявлено перемирие», — подумала про себя Маренн. А что же будет дальше?

Проходя по коридору, она заметила, что дверь комнаты, в которой устанавливали связь с русскими, приоткрылась и советский солдат осторожно выглянул наружу, посмотрел по сторонам и снова скрылся. Маренн вошла в комнату.

Русский возился вокруг телефонной коробки, что-то подкручивая, поправляя. Услышав, что кто-то вошел, он поднял голову: вот тебе раз. Опять та же немка. Что ей нужно? Видать, крупная птица, уверенно себя чувствует.

Женщина прошла в помещение и, внимательно глядя на сержанта, села за стол. Глаза у нее были зеленые, «как у соседской кошки», подумал про себя сержант и вообще, в этом черном мундире она напоминала диковинную кошку, которые водятся в дальних странах и которых сам сержант видел только в кино, да и то один раз, в кинотеатре, в Москве, в каком-то зарубежном кинофильме: властная, грациозная пантера, зеленоглазая, красивая, несерьезная…

Маренн, конечно же, не подозревала, какие поэтические сравнения рождались в голове сержанта при взгляде на немецкую офицершу. Она напряженно обдумывала про себя, стоит ли ей воспользоваться этой неожиданно представившейся возможностью и начать переговоры с советским командованием о судьбе больных в Шарите, или все же немного подождать. Нет, надо подождать. Обратиться к русским она успеет. Для этого не надо пользоваться правительственной связью — достаточно сходить на соседнюю с Шарите улицу. Тем более что реакцию их руководства предположить нетрудно: Советский Союз не подписал Женевскую конвенцию и, следовательно, не подчиняется международным законам. А это значит — делай, что хочешь.

Так и не проронив ни слова, немка встала и вышла из комнаты. «Странная какая-то», — хмыкнул сержант.

Попытка Геббельса договориться с представителями советского командования закончилась неудачей. Русские не согласились ни на какие условия, кроме безоговорочной капитуляции. Их жесткая позиция еще раз убедила Маренн в том, что она правильно поступила, решив не спешить прибегать к их услугам на ниве гуманизма.

Геббельс вызвал своего адъютанта Гюнтера Швегермана н с горечью сказал ему: «Все пропало!» Затем передал адъютанту портрет Гитлера в серебряной рамке и попрощался с ним.

Маренн уже собралась покидать бункер, когда ее остановила фрау Геббельс. Она только что разбудила своих шестерых детей. В бункере оставался только зубной врач Кунц, и Магда полагала, что он не очень искушен в том, как делать уколы детям. Фрау Геббельс хотела, чтобы дети не боялись и им не было больно. Поэтому она просила Маренн помочь Купцу. «Чтобы они не страдали», — сказала мать, в глазах ее стояли слезы.