Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств) - Александр Юрьевич Сегень
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Два часа поедали кино, теперь столько же — литературу. Когда пошли прения, Леонид Давидович поспешил поднять руку, и земляк мгновенно заметил:
— Товарищ Луков? Пожалуйста.
— Спасибо, Андрей Александрович, — встал и распрямился во весь рост автор «Двух бойцов». — Вы назвали Зощенко пошляком. Точнее и не скажешь. Пошляк Зощенко, и все люди у него омерзительные. Наши, советские люди. Те, которые одолели фашизм и теперь строят заново нашу жизнь, показаны у него обезьянами. Почему? В чем причина? А почему Зощенко, который доблестно воевал за царя во время Первой мировой войны, как только произошла революция, оказался больным на все почки и легкие? Разводил кроликов, покуда все сражались с беляками. А потом стал обличать советское мещанство и другие человеческие пороки, почему-то так обильно расцветшие при советской власти. Лично мне всегда противно читать его пошлые фельетоны. А он ездит по всей стране, читает их со сцены и зарабатывает немыслимые деньги. Пользуется тем, что людям нужен смех и они не всегда понимают, где смех полезный, а где гнилой и пагубный. По поводу Ахматовой могу тоже сказать много, но буду учиться краткости у товарища Суслова и скажу лишь, что мне тоже глубоко чужда поэзия этой барыньки, навсегда оставшейся во всем дореволюционном.
Он сел, и ему даже похлопали, Зощенко оглянулся, горошина под нижней губой налилась кровью, он гневно зашипел:
— Какие почки и легкие! Меня списали в январе семнадцатого! С пороком сердца! После отравления газами!
— Это не важно, важна ваша сущность, Зощенко! — ответил тощий за левым плечом.
— Важно, что Луков влился обратно в общее стадо, — зло засмеялся Эйзенштейн за правым.
И только Нилин ответил Леониду Давидовичу молчаливым затылком.
Люди продолжали выступать, многих, как оказалось, давно раздражали чесоточное пошлячество рассказов Зощенко и нарочито отстраненная несоветскость поэзии Ахматовой. Сталин сидел мрачный, потом вдруг встал и ушел. И без него всем стало уже скучно распинаться, прошел слушок, что на сей раз в фойе будет не только лимонад, но и горючее, и в полночь Луков увидел себя за столиком в компании Нилина, Эйзенштейна и Александрова. Закусывали все теми же бутербродами с колбасой и севрюгой, но теперь официанты разносили белое и красное вино, разливая всякому, кто попросит или просто щелкнет пальцами.
— Гриша, тебя заподозрят, что ты в нашей банде, — посмеивался Сергей Михайлович.
— Плевать я хотел, — улыбался во все зубы Григорий Васильевич. — Мне заказали кинокомедию про ядерную бомбу, а лучше меня ее никто не снимет.
— Чего-чего? Про ядерную бомбу? Комедию? — расхохотался Нилин. — Да это же полнейший попердимонокль!
— Не попердимонокль, а пердюмонокль, — поправил его Эйзенштейн. — От французского «perdu monocle», что значит «потерял монокль». От удивления. Но, если честно, все ваши комедии, Гришенька, это именно попердимонокль.
— Да как же про ядерную бомбу-то можно комедию? — продолжал удивляться Нилин.
— А вот это уже государственная тайна, — смеялся автор «Веселых ребят».
— Я боюсь покидать это здание, — признался Луков. — Давайте пить и закусывать, пока нас не выгонят.
— Думаете, нас с вами сразу по черным марусям раскидают? — похихикивал Эйзенштейн. — А где Пудовкин?
— Вон он, с Зощенко пьет.
— Тоже боятся.
Докладная записка Б. З. Шумяцкого И. В. Сталину и В. М. Молотову о награждении работников кинематографии с приложением проекта постановления. 15 ноября 1936
Подлинник. Машинописный текст. Подпись — автограф Б. З. Шумяцкого, правка — автограф В. М. Молотова. [РГАСПИ. Ф. 82.Оп 2. Д. 957. Л. 7–8]
И действительно, Пудовкин и Зощенко оторвались от своего столика, лишь когда фойе опустело и официанты перестали реагировать на призывы и щелчки пальцами.
— Я тоже пойду, — сказал Александров и стремительно пожал оставшимся руки.
— А мы допьем и доедим, — пробормотал Леонид Давидович.
— Да ну вас к черту! — воскликнул Эйзенштейн. — Терпеть не могу уходить последним, как какой-то забулдыга.
— А как же капитан? — робко бросил Луков вслед Сергею Михайловичу. Через минуту ушел и Нилин. Вот теперь стало совсем жутко.
— Могу налить еще полстаканчика, — предложил ласково официант и принес остатки красного. Ушел Луков последним.
Выйдя на улицу, он решил, что пойдет пешком через эту теплую августовскую ночь до самого дома, но едва сделал несколько шагов, как его молча схватили сзади, с силой больно пригнули, подкатил черный ЗИС, раскрылась дверца, и несчастного швырнули на заднее сиденье. Двое прижали его с обеих сторон, один сел рядом с водителем и грубо гаркнул:
— Поехали, едрён корень!
Если Эйзенштейн сегодня не упал с инфарктом, то Луков чуть не умер сейчас, в автомобиле, но услышал в голосе грубого мужлана на переднем сиденье интонации Борьки Андреева, в зеркальце водителя увидел за рулем Марика Бернеса. Глянул налево и направо — Петька Алейников и Колька Крючков!
— Ребята! — пробормотал он обмяклым голосом. — Это вы?
— А ты думал кто? — зло пробасил Борька.
— Думал, архангелы в погонах? — голосом Вани Курского проблеял Петька.
— Все уже ушли, а наш Гамлет засиделся до конца трагедии, — изображая злобного, проскрипел Крючков.
— Темная ночь, только пули свистят по Москве, — пропел Марик своим задушевным голосом.
— Едем-то куда? — спросил Леонид Давидович.
— Как куда! — заржал Андреев. — На Донбасс. Фильм переснимать. Или, как говорит товарищ Сталин, фильму. Мы уже наслышаны, как об нас задницу вытерли.
— А поехали, братцы, в мой Мариуполь, — вздохнул Луков.
— Да хоть куда, лишь бы догнаться, — возмутился Алейников. — Два часа ни капли во рту, пока тебя ждали.
Какое счастье, что не архангелы, а два бойца — Бернес и Андреев, одновременно и три тракториста — Андреев, Крючков и Алейников, караулили его в эту ночь на Старой площади. Минута — и все пятеро уже сидели за столиком в «Метрополе», где имелся зал для таких ночных проходимцев. Луков размяк и опьянел, сетовал:
— Режиссер за все отвечает, режиссер по шапке получает, народ режиссера знать не знает…
— Это что, начало поэмы? — спросил Бернес.
— Режиссер по лезвию ножа ходит, — продолжил Луков. — А всенародные любимцы — вы. Шпана шпаной, а народ вас любит, всюду узнает. Вот вы, трактористы, чего только не вытворяли, а вас за это только еще больше обожают.
Сыграв за два года до войны у Пырьева в «Трактористах», Борька, Петька и Колька огребли такую славу, какая не снилась ни одному актеру Советского Союза. Видя их, девушки визжали, им несли цветы, их всюду пытались угостить, от них требовали автографов и присылали записки: «Хотя бы ночь с тобой, а наутро выброшусь с балкона!» Однажды, приехав
