Ночной администратор - Джон Ле Карре

А ночью она спала с Роупером и ждала избавления.

В его кровати.

Одевалась и раздевалась в его присутствии, носила его драгоценности и занимала его гостей.

Их постельные поединки обычно происходили по утрам, когда ее воля, как и воля умирающего, была более всего ослаблена. Он хотел ее, и Джед с отчаянной готовностью отвечала на его призыв, говоря себе, что, поступая так, затыкает рот притеснителю Джонатана, приручает его, умасливает, мирится с ним во имя спасения Джонатана. Она ждала.

Вот что она пыталась все время получить у Роупера в этой напряженной тишине после первого обмена залпами: возможность проскользнуть мимо охранника. Они порой смеялись вместе над какими-то глупостями, вроде испорченной маслины. Но даже в постели никогда не упоминали того, кто их сейчас объединял: Джонатана.

Возможно, Роупер тоже чего-то ждал? Поскольку Джед находилась в ожидании, она считала, что и он тоже. Почему тогда Коркоран стучится в самое неподходящее время в дверь, просовывает голову, трясет ею, а затем исчезает? В ее ночных кошмарах Коркоран действовал как палач Джонатана.

Она знала, где он находится. Роупер не сказал ей, но ему было забавно наблюдать, как Джед по крохам собирает информацию, приближаясь к разгадке. Теперь она знала правду.

Вначале она обратила внимание на необычную суету в носовой части судна на нижней палубе далеко от гостевых кают: скопление людей и атмосфера возбуждения. Но ей там нечего делать. Эта часть судна всегда была для нее заповедной зоной. Во времена своей невинности она как-то слышала, что там размещается охрана, в другой раз – санчасть. Во всяком случае, эта территория была не для гостей и не для членов экипажа. А поскольку Джонатан не принадлежал ни к тем, ни к другим, Джед пришла к заключению, что санчасть – самое подходящее для его содержания место. Сосредоточенно обходя кухню, Джед рассматривала подносы с едой для больного, которая не входила в общий заказ. Их куда-то уносили загруженными, а возвращались они пустыми.

– Разве кто-нибудь болен? – опросила она у Фриски, загораживая ему дорогу.

Фриски не был больше с ней почтителен.

– Почему же? – нагло отвечал он, держа поднос на вытянутой вверх руке.

– Тогда кто же ест каши, йогурт, куриный бульон? Для кого все это?

Фриски делает вид, будто впервые замечает, что у него на подносе.

– О, это для Тэбби, мисс. – До этого никогда в жизни он не называл ее «мисс». – У Тэбби немного болят зубы. Ему удалили зуб мудрости в Антигуа. Десна очень кровоточит. Он пьет болеутоляющее. Увы.

Постепенно она вычислила, кто ходит к нему и когда. Очень удачно, что на судне ей полагалось следить за соблюдением всех ритуалов: ни одно даже малейшее отклонение от привычного уклада не ускользнуло от ее внимания. Инстинктивно она всегда знала, когда хорошенькая стюардесса-филиппинка развлекалась с капитаном или, как это было однажды днем, когда Кэролайн принимала солнечную ванну на верхней палубе, – с Сэнди Лэнгборном. По ее наблюдениям, три верных стража Роупера – Фриски, Тэбби и Гус – спали в каюте над тем трапом, который – она теперь была в этом уверена – вел в камеру Джонатана. Что касается этих немцев из Аргентины, то, возможно, они о чем-то догадываются, но сам секрет им не доверен. А Коркоран, этот новый напыщенный наглый Коркоран ходит туда дважды в день, отправляется с необыкновенно деловым видом, а возвращается злой.

– Корки, – упрашивала она, уповая на прежнюю дружбу, – Корки, милый, ради Бога скажи, как он там, он болен? Он знает, что я здесь?

Но на лице Коркорана лежала черная тень того места, где он побывал.

– Я предупреждал тебя, Джед, – отвечал он раздраженно. – Ты не послушалась меня. Вздумала упрямиться. – И уходил с видом оскорбленного достоинства.

Сэнди Лэнгборн тоже частенько туда заглядывал. Он делал это обычно после обеда, совершая вечернюю прогулку по палубам в поисках более занимательной компании, чем его жена.

– Ты подлец, Сэнди, – прошептала она, когда он проходил мимо. – Болтаешь всякую чушь.

Лэнгборн остался совершенно безучастен к этому выпаду Он слишком любовался собой и слишком скучал, чтобы обращать внимание на такие вещи.

И еще она знала, что Джонатана навещал Роупер, потому что он бывал необычно задумчив после этих посещений. Даже если бы она не видела, как он направляется в носовую часть, то все равно могла бы догадаться по его виду, когда он возвращался. Как и Лэнгборн, он предпочитал ходить туда вечерами. Вначале прогуливался по палубе, болтал со шкипером или звонил кому-нибудь из своих брокеров, валютных дилеров или банкиров по всему миру: не слетать ли тебе к немцам, Билл? – швейцарцам, Джек? – иена, фунт, эскудо, резина из Малайзии, русские алмазы, канадское золото? И так постепенно, задерживаясь то здесь, то там, он приближался, словно притягиваемый волшебным магнитом, к носовой части судна. И исчезал. И появлялся хмурый.

Но Джед понимала, что бесполезно умолять, плакать, рыдать, устраивать сцены. Потому что именно это могло сделать Роупера особенно опасным. Он расценил бы такое поведение как возмутительное посягательство на свое достоинство – какая-то баба пускает сопли у его ног.

Она знала, во всяком случае думала, что Джонатан пытается делать сейчас то, что делал когда-то в Ирландии. Он убивает себя собственной стойкостью.

Тут было все-таки лучше, чем в погребе Майстера, но и намного хуже. Тут не было бессмысленного хождения на ощупь вдоль черных стен, но только потому что он был прикован к ним. О нем не забыли, его присутствие было заботой целого ряда внимательных людей. Но эти же люди затыкали ему рот замшей и заклеивали пластырем, и хотя предполагалось, что они снимут все это, в случае если он пожелает говорить, они уже наглядно показали ему, каковы будут последствия, если он не продумает своих слов. После этого он взял себе за правило не говорить вовсе даже «здрасте» или «привет». Он опасался, что, будучи человеком, склонным порой к доверительности, хотя бы к такой, какая требуется от гостиничного служащего, – он может уступить этой склонности, и его «здрасте» со временем перейдет в «я послал Руку номера контейнеров и название парохода» или что-нибудь другое в этом же духе.

Собственно, какого признания они от него добиваются? Что еще они хотят знать, чего еще не знают? Им известно, что он подсадная утка и что большинство историй из его прошлого – ложь. Даже если они не знают, что именно он выдал, то в любом случае могут полностью изменить свои планы до того, как будет поздно. Почему такая настойчивость. Почему неуверенность? Потом постепенно, по мере того как допросы становились все более свирепыми, Джонатан пришел к заключению, что они считали своим правом добиться от него признания. Это был шпион, которого они разоблачили, и их гордость требовала, чтобы перед повешением он раскаялся.

Но они не учли Софи. Они не знали, что она была рядом с ним, она была впереди него. И сейчас она улыбалась ему над чашечкой кофе, «пожалуйста, по-египетски». Прощала его. Забавляла. Слегка кокетничала с ним, побуждая жить при дневном свете. Когда они били его по лицу – долго и профессионально, – он сравнивал ее заплывший глаз со своим и, чтобы отвлечься, рассказывал ей об ирландском парнишке и «геклере». Они не позволяли себе никакой слезливости – ей всегда была чужда сентиментальность, – никогда не жалели себя и не теряли чувства юмора. «Вы убили эту женщину?» – дразнила его она, поднимая свои выщипанные темные брови и заливаясь смехом. Нет, он не убивал ее. Этот разговор между ними происходил давным-давно. Она слушала рассказ о его делах с Огилви, давая ему выговориться, то улыбаясь, то брезгливо кривясь. «Мне кажется, вы исполнили свой долг, мистер Пайн, – заявила она, когда он кончил. – К сожалению, на свете бывает разная верность и невозможно быть верным всем сразу. Вы, как мой муж, верили, что исполняли свой долг патриота. В следующий раз вы сделаете лучший выбор. Возможно, мы сделаем его вместе». Когда Тэбби и Фриски терзали его тело, надолго подвешивая в таких положениях, что искры сыпались у него из глаз, – Софи напоминала ему, что и ее тело было изувечено – размолочено до неузнаваемости. А когда он проваливался в полузабытье, уже не надеясь выбраться из этой мрачной пропасти, он потчевал ее рассказами о трудных восхождениях в Альпах, например, на северный склон Юнгфрау, где все сложилось неудачно – пришлось разбивать лагерь при ветре сто миль в час. И даже если Софи были неинтересны эти подробности, она никогда не показывала виду. Она слушала его, и ее огромные карие глаза смотрели на него, любя и ободряя. «Уверена, мистер Пайн, вы никогда впредь не будете так дешево ценить себя, – сказала она ему. – Иногда хорошие манеры могут скрывать от нас наше мужество. У вас есть что почитать в самолете на обратном пути в Каир?» Я буду читать. «Это мне поможет не забывать, что я – это я». А потом, к своему удивлению, он опять увидел ее в маленькой квартирке в Луксоре в тот момент, когда она укладывала свои спальные принадлежности, каждую вещь отдельно и не спеша, будто выбирала себе спутников для длинного путешествия.