Господь - Романо Гвардини

Итак, Иисус спускается с горы за Кедронский поток, - может быть, тем самым путем, каким на девять столетий раньше прошел Его предок, престарелый царь Давид, когда бежал от своего сына Авессалома... Потом по другому берегу поднимаются они вверх по долине и приходят в маленькую усадьбу, называвшуюся Гефсиманией. Как говорит Иоанн, Иисус часто бывал там со Своими учениками, сидел там с ними и учил их (18.2). Они чувствуют, что все подходит к концу и, вероятно, не удивляются, когда Он говорит им, чтобы подождали, пока Он помолится: ведь они привыкли, что Он часто уходит от них, чтобы в тишине одному побеседовать с Богом. Троих из них Он берет с Собой: Петра, Иакова и Иоанна, тех самых, которые недавно были с Ним на горе Преображения.

Страшная печаль овладевает Им - «душа Моя скорбит смертельно», говорит священный текст. Чтобы не быть назойливыми, мы не будем останавливаться на этом; пусть каждый вникнет в эти слова, так глубоко и прочувствованно, как только может, ибо они касаются и его. Иисус велит троим подождать Его - и, возможно, их удивляет его просьба пободрствовать с Ним. Может быть, Он впервые высказывает подобное желание. Потом он делает еще несколько шагов, падает ниц и молится.

- Мы должны остановиться и спросить себя, как нам читать и понимать то, что за этим следует. Психологии тут уже нечего делать. Она - отличная вещь, когда ею движут сердечный жар и благоговение. С ее помощью один человек понимает другого, ибо оба они -люди. Но здесь она уже не может помочь. Если применить здесь «психологию», то она скажет нам приблизительно следующее: в религиозной жизни постоянно наблюдается, как за взлетом духовного опыта, созерцательности, любви и самоотдачи, требующими напряжения сил, следует упадок, угасание способности прозревать смысл вещей. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на жизнь пророков: например, Илии, о котором мы уже говорили. Нечто похожее происходит вслед за тем, как от Него отвернулись и правители и народ после путешествия в Иерусалим, с его потрясающими переживаниями, за вступлением в святой город, за страшным ожиданием последних Дней, за предательством одного из учеников и за Тайной Вечерей. За всем этим неслыханным напряжением последовал спад... Это можно проследить у любого человека, ведущего трудную борьбу за великое дело, в том числе и у пророков, хотя тут уже пришлось бы проникать в совсем другие глубины, чем те, которыми занимается обычная психология религии, ничего не знающая о действительном Боге и о действительной душе, - попытка такого рода заведомо оказалась бы здесь несостоятельной и повела бы только к потере ощущения времени и одновременно - искупительной силы происшедшего, ощущения, к которому можно прийти с верой, поучающей нас посредством Откровения.

Прийти с живой верой, а не просто принимая к сведению и удерживая происходящее в памяти. Мы вступаем в эту тайну, если видим и убеждаемся в том, что ее содержание - наш человеческий грех, реализующийся в том, что мы сделали сегодня и вчера и когда-то: со всей нашей небрежностью, нечистотой и злобой, со всем дурным, что не подлежит описанию, а находится в глубинах нашего «я» и пронизывает все наше существование. Мы понимаем, что здесь случается - в той мере, в какой наш грех изжит до конца; так же как только тогда, когда мы предаемся ужасу этого часа, то понимаем, что означает грех, мы понимаем Христа настолько, насколько понимаем грех; и наш грех становится нам ясным в той мере, в какой мы сопереживаем тому, что Он здесь переживает.

Что свидетельствует нам вера? Прежде всего - кто Он, Тот, о Котором мы здесь слышим: Сын Божий в прямом смысле этого слова. Оттого Он и видит существование в его предельной реальности.

С какой бы стороны мы ни подходили к образу Иисуса, мы видим, что Он-Знающий, ибо знает человека и знает мир. Все другие слепы, только Он зряч. Он видит потерянность людей, доходящую до предела и отнюдь не исчерпывающуюся, скажем, безнравственностью данного конкретного человека по сравнению с другим, или религиозной поверхностностью человека с мирским настроем в сравнении с истинно верующим, или, тем более, духовной тупостью человека не развитого в отличие от пробужденного и творческого сознания человека высокоодаренного. Потерянность, которую видит Иисус, выходит за пределы всех этих различий. Она охватывает все человеческое существование.

Эту потерянность Иисус видит, однако, иными глазами, чем тот или другой религиозный гений,- не глазами человека, преодолевшего в отличие от других плененность, обман и грех. Потерянности, о которой здесь идет речь, Сам Иисус не был подвержен никогда. Он никогда не был заполонен ею, а значит, не нуждался в освобождении, даруемом благодатью и собственными усилиями. Никакого намека на нечто подобное в Писании нет.

Он соединяется с нашей потерянностью, как Тот, Который, по существу, не имеет с ней ничего общего. Он знает о ней не из собственного опыта человеческого существования, а так, как Бог знает о ней. Отсюда - потрясающая ясность этого знания. Отсюда же бесконечное одиночество этой потерянности. Он действительно видящий среди слепых, чуткий среди черствых, свободный и уравновешанный среди всеобщего замешательства.

Осознание Им этой потерянности мира не имеет точки опоры в этом мире, исходя из этого Он воспринимает тот или иной факт... Если можно так сказать, эта потерянность навсегда остается узницей мира. Как бы ни была высока точка опоры этого сознания, она всегда остается в мире. Напротив, сознание Иисуса охватывает весь мир. Он знает обо всем, что есть в Мире; не просто как бдительный и ответственный человек, но иначе: так, что Его точка опоры находится над тем или внутри того, что есть. Он находится в Боге и видит так же, как видит Бог: вокруг существования, через него и сквозь него.

Однако это Божественное сознание, перед которым падают все покровы, находится не над Ним, а в Его живом существе. Он постигает все Своим человеческим умом. Своим сердцем Он ощущает потерянность, и в душе Христа она, неспособная нарушить блаженство вечного Бога, превращается в невообразимое страдание. Из этого познания проистекает страшная, ни на минуту не оставляющая Его серьезность. Это знание проявляется в каждом слове, которое Он произносит. Оно живет во всем, что Он совершает. Оно дышит в Его существе и живет во всем, что он делает. Поэтому Христос так непостижимо одинок. Какое человеческое понимание и чувство может проникнуть туда, где Искупитель несет судьбу мира? От этого Иисус всегда был страдальцем - и так продолжалось бы даже в том случае, если бы люди приняли Его благовестие с верой и любовью. Даже если бы искупление возвещалось открыто и во всеуслышание и Царство могло бы установиться; даже если бы Он был избавлен от горького пути смерти, вся его жизнь достигала бы такой глубины, что человеческое мышление не могло бы к нему приблизиться. Он знал бы всегда, Он один, кто святой и любящий Бог; Он измерил бы, что грех означает для Него и нес бы непостижимо одиноким эту ужасную участь.

В час Гефсимании это беспрестанное страдание достигает самой мучительной остроты.

В жизни Бога нет времени и нет перемен. Она протекает в бесконечном и простом настоящем. Людское же существование протекает во времени, в падениях и взлетах. В Господе было и то и другое: вечное настоящее и изменчивость времени; и Его внутреннее должно было меняться: становиться острее или, наоборот, уменьшаться. И вот настал час, когда все должно было «свершиться».

Кто может знать, как отнесся к этому Бог Отец? Его Отцом Он был всегда, и всегда от Отца к Сыну исходила та бесконечная любовь, которая есть Дух, и все-же однажды пришло мгновение, выраженное словами: «Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» (Мф 27.46). Если мы не предпочтем просто промолчать, то должны будем сказать, что Отец дал познать Себя Иисусу так, точно Он - отринутый и отверженный Богом человек. В тот час Иисус до предела ощутил свою общность с нами. Однако, по всей вероятности, так было не только в то последнее мгновение на кресте, но и раньше. По всей вероятности, Отец уже раньше выступил перед Ним таким, каков Он по отношению к грешнику, - ведь существование грешника Иисус принял на Себя как Свое. Может быть, мы могли бы сказать, что в час Гефсимании это сознание человеческой вины и потерянности перед лицом Отца, начавшего Его «оставлять», проявилось с предельной остротой. Тогда сознание этого, это страдание и достигло своего апогея. Внешними признаками его были страх и колебания Иисуса, Его «еще более прилежная молитва» и пот, похожий на «капли крови, падающие на землю», подобно тому как водоворот на поверхности моря может быть внешним признаком катастрофы, происходящей на дне и своими размерами превосходящей все, что мы можем вообразить.

Это был час Гефсимании: окончательное познание человеческим сердцем и умом Иисуса того, что значит грех пред судящим и отмщающим лицом Божиим; того, что Отец потребовал от Него взять на Себя этот грех, как Свой собственный, и того, что Он, если можно так выразиться, почувствовал, что гнев Отца, обращенный на грех, обращается на Него, принявшего грех на Себя, и что «оставляющий» Его святой Бог от Него отворачивается.