Собрание сочинений (Том 4) - Альберт Лиханов

- Нет, сказала я себе! Не уйду я из детства!

И вернулась.

* * *

Она вернулась в детство - в том-то и дело, что не в свое детство, а в детство, которому она очень нужна.

Своими мыслями, каждодневным заботничеством о маленьких, брошенных детях.

Брошенных?

Только не ею.

Сердцем своим, руками, делом - на тех самых великих весах справедливости - выправляет она нарушенное равновесие. Действует именем государства: верит, надеется, любит.

Нет, не зря добродетели эти - женского, материнского рода.

КУКУШОНОК

Я решаюсь обнародовать эти два письма - письмо ко мне и мой ответ по той простой причине, что писем на столь трудную тему великое множество, а обходить умолчанием, делать вид, что нет такой печали - печали детей, забытых родителями или же отнятых судом по праву социалистического человеколюбия, - было бы нечестно, если уж взялся однажды за этот нелегкий гуж...

1

Писать Вам очень трудно. Написать же необходимо, потому что мне не с кем обсудить сложные проблемы ребенка, брошенного своими родителями, и найти выход из почти безвыходного положения. И все-таки, сколько бы я ни писала писем, и деловых, и официальных, и дружеских, таких вот не писала никогда. Поэтому ни одно из них не вызывало такую уйму сомнений и страха, сколько это письмо. Как-то Вы его воспримете? Не читайте только его, прошу Вас, по диагонали.

Пишу это письмо давно, рву его в клочья, отчаиваюсь и снова пишу длинно, нудно, неубедительно.

Поймете ли Вы хоть что-нибудь в этих сплошь противоречивых силуэтных штрихах? Создастся ли, в моем неумелом изображении, образ, настоящий, живой, образ страдающего, неприкаянного, всеми изгоняемого (куда?) - да вот в том-то и дело, что в никуда, - человечка. Маленького, несчастного, но с головой, душой и сердцем.

Думаю, что может ведь еще и так случиться, что письмо это не дойдет до Вас. Из самых лучших побуждений им займутся некие Окаменелости, бесценные в соблюдении жизненного порядка и устойчивого равновесия, чуждые, естественно, всякого там сопереживания, но зато вполне деловитые. Они быстро и четко распорядятся, и судьба горемычного письма будет определена как надо.

Но если все эти неприятности повременят и беды этой не случится, то уж тогда, наверно, от неурядиц всей земли Вы примете озябшего делегата?

Недавно Вы написали большую статью в публицистическом разделе журнала, и я прочла ее. И еще несколько раз перечитала. В статье Вы написали о детях, брошенных родителями. О безнравственности и безнаказанности этих родителей.

Будет ли когда-либо написано Вами об этих детях, но принятых в другую семью и об усыновивших их родителях? Родителях второго порядка. Пока, наверно, нет, не напишете. Эти сомнения и вызвали необходимость обратиться к Вам. А живется и этим детям, и этим родителям очень трудно. Много вопросов, которые кажутся неразрешимыми.

Как нам в жизни быть? Как нам эту жизнь прожить? Как решить вопрос своего обоюдного перевоспитания, преодолевая такие неподдающиеся преграды. Да и не о нас, не о родителях речь идет. Мы перестроились, дети нас перевоспитали. А сами дети? Вот где бы отменить, уничтожить эту мстительную, злую колдунью Генетику, оставляющую следы там, где не надо. Не любят эти дети своих вторых родителей, как бы эти родители ни старались, как бы ни скрывали свою чужеродность. Детям этим нужны первые, которых они никогда не видели, но всегда неосознанно искали, пусть плохие, но родные, желанные.

Потому-то и неспокойны они, непослушны, упрямы, даже жестоки сверх меры, а винить их в этом невозможно. Не их это вина. И чем дальше, тем меньше связующих звеньев, тем дальше уходят они от дома, его интересов, его забот. И тем глуше их сердце. Виною всему этому беспощадная Генетика. И в школе они тоже как-то не у места из-за своего своенравия, упорства, они не любимы учителями. За эту антипатию дети платят взаимностью, а их за это гонят. Сначала на последнюю парту, затем из школы. Беспощадно, бесчеловечно, но "обоснованно". Какое же непоправимое зло (скорее всего, неосознанное) совершают некоторые современные учителя!

Сейчас все фанфары мобилизованы на педагогическую реформу, но в ней снова все внимание нацелено на обычных, здоровых детей с нормальной наследственностью. Конечно, это прекрасная школа. Школа будущего и, наверное, далекого будущего. Да и откуда так вдруг возьмутся для новой школы образованные, многосторонние, с широким кругозором, настоящие учителя со знанием педагогики (в смысле умения учить разных детей) и, главное, психологии ребенка, в том числе сложного, трудного ученика, где искать этих справедливых, увлеченных и ответственных за дело рук и ума своего - добрых, жалостливых и терпеливых педагогов, воспитанников и последователей Ульяновых, Макаренко, Сухомлинских, Ушинских?

Для этого, наверно, и в пединститутах и университете тоже надо изменить программы и выпускать высокообразованных и высококвалифицированных учителей. А наших бедняг выпустит в жизнь "дореформенная", наша теперешняя школа, не всегда умная, не всегда умелая и сама весьма необразованная. Такая для них никакая, эта забытая всеми и заброшенная уральская средняя школа.

Я написала эти горькие слова не в озлоблении, не в состоянии аффекта. Нет, со всем этим я живу постоянно, вижу и оцениваю обстановку очень трезво и здраво. Такова наша конкретная - невдохновляющая школьная действительность. Только не пугайтесь, пожалуйста, этих ухающих слов. Я не буду ими пользоваться. Слава богу, в русском языке есть и другие. Выслушайте только меня и рассудите.

Более десяти лет тому назад моя дочь почти случайно зашла в местный Дом ребенка. И вот что там случилось.

Она увидела одинокого малыша, отставшего от своей группы, которая только что прошагала в спальню, - очень бледненького, нездорового и в то же время весьма независимого. Он стоял, прислонившись к стене, и очень внимательно разглядывал ее. Она подошла к нему, взяла на руки и отнесла к месту назначения.

На другой день, когда она вновь вошла во двор Дома ребенка, то первого, кого она увидела, своего вчерашнего знакомого мальчика, который бежал по двору ей навстречу со всех ног, спотыкался и падал в неуклюжей своей, казенной одежде и истошным голосом кричал: "Мама... мама..." - и ничего больше. Она побежала ему навстречу, подхватила, прижала к себе его, все в пыли и царапинах худенькое тельце, и больше не рассталась с ним.

Изменив его имя и фамилию, она усыновила мальчика. Ее собственная семья распалась, она только что рассталась с мужем, детей у них не было, выходить еще раз замуж она считала невозможным и поэтому отнеслась к этой встрече как к чуду, подаренному судьбой.

Андрею не было и двух лет, когда он пришел к нам. Оба его родителя потомственные алкоголики, лишенные родительских прав, но нимало о том не тоскующие. За целый год, что был Андрей в Доме ребенка, они не выбрали дня, чтобы навестить его. Они или не обнаружили потери, или оставались безразличными к исчезновению ребенка.

Андрей был болен весь целиком и всеми болезнями сразу. Попав в Дом ребенка, он почти год отлеживался в больнице, но чем дальше, тем хуже ему делалось. Он страдал от хронических болезней и бронхита, дизентерии, пневмонии, диатеза, гайморита, воспаленных гланд. Но самым страшным был врожденный порок сердца, во всех его безжалостных проявлениях. Ножки и ручки у него были, как у Буратино, - худенькие и прямые.

Он был так необычен и вместе с тем так мил, хотя и очень некрасив. Совсем лысый, худой, бледный, с красненькой пуговкой-носиком и очень скупой, учтивой улыбкой. Ничему не обученный, ничего не умеющий. Но все равно очень обаятельный.

Наверно, никто на свете не смог бы пройти мимо этого ребенка, оставаясь безразличным (кроме, разумеется, его родителей). В Доме ребенка всеми силами старались вылечить, приголубить его, да запущен он был в своем отчем доме так, что ничего не получалось.

Не получалось долго и у нас. Мы были неразумными, опрокинули на него много лишней суеты, забот, ласки, чем надоели и опротивели ему безмерно, и, видимо, надолго.

Он ответил нам протестом - круглосуточным ревом, упрямством, непослушанием. Все новшества принимал в штыки. Был нервным, неуправляемым и таким остался навсегда.

Долго не мог привыкнуть к новой обстановке, незнакомым людям, иным правилам и порядкам, к необычности окружающего его мира - третьего по счету, это в его-то неполные два годика.

Больницы сменялись у него незнакомым домом и опять больницами, а сколько врачей, медсестер, уколов, капельниц, компрессов, втираний... Постепенно обстановка и отношения нормализовались. Но порядок, покой, умиротворенность навсегда ушли из нашего дома, из нашей маленькой, но очень дружной семьи. Теперь наш дом и его обитателей беспрерывно сотрясали местные катаклизмы, и каждый из них казался концом жизни. Что делалось с Андреем - страшно вспомнить. Скандалил, дрался, плакал.