Необыкновенные москвичи - Георгий Березко

— Еще належишься, — сказал Кулагин. — А скучать нечего... Скучать там будешь, где плачут и смеются.

Люди, стоявшие рядом, молчали, безучастные, казалось Уланову, не только друг к другу, но и к своей судьбе. Командир батальона не спеша направился к деревянной, крытой толем будке, видневшейся около разбитого вокзала. Ветер трепал плащ-палатки, пузырями вздувал их на спинах бойцов, рябил воду, залившую шпалы.

Послышался протяжный, певучий звук гармони, и Николай увидел подходившего Колечкина — красноармейца в щегольской куртке летчика. Серая кубанка была надвинута у него на самые брови; зеленый плащ, свободно завязанный на груди, вздымался за плечами, как крыло. Колечкин нес нарядную, отделанную перламутром гармонь, время от времени трогая ее клавиши.

— С приездом, товарищи славяне, — проговорил он глуховатым тенором.

— Взаимно, — ответил Кулагин.

Колечкин раздул мехи, выгнул их наподобие веера и медленно собрал. Длинный, печальный звук снова пронесся в воздухе.

— Старшина объяснял — машины не прибыли, — заговорил незнакомый Уланову красноармеец с фиолетовым от холода лицом. — А по такой дороге они и к вечеру не доберутся... Обед дадут ли, нет — неизвестно.

— Пока загораем, значит, — сказал Колечкин.

Он растянул гармонь, и она опять пропела мелодично и жалобно. Наклонив голову, как бы ловя исчезающую ноту, улыбаясь ленивыми черными глазами, он двинулся дальше. Николай смотрел вслед со смешанным чувством зависти и обиды. Это небрежное великолепие разжалованного авиационного лейтенанта вызывало неясный протест. Оно было восхитительным в опасной близости боя, но обижало Уланова, указывая на его собственную, чрезмерную, быть может, нервозность.

— Куда нас теперь? — спросил, обращаясь ко всем, Рябышев — молодой, широкогрудый, с сизыми потрескавшимися губами.

— В резерв пока поставят, — спокойно ответил Кулагин.

— Это почему же? — спросил Николай резким, ломающимся голосом.

— Время сырое... Весна.

— При чем тут весна? Как будто воюют, только когда сухо, — сказал Николай.

Кулагин оглядел его и невесело, без улыбки, подмигнул Рябышеву.

— В Москве, конечно, асфальт везде, метро, культура, — проговорил он, — а в поле сейчас ноги не вытащишь, раскисло все...

— Верно! Отходит земля, — сказал, повеселев, Рябышев.

— Весной всегда затишье бывает... С продуктами только плохо — подвоза нет, — добавил Кулагин.

— Чепуха это все, — отрезал Николай.

Однако он почувствовал невольное облегчение оттого, что бой произойдет, по-видимому, не сегодня и даже не завтра. Кулагин, возвращавшийся из госпиталя, побывал уже на фронте, и его словам можно было верить.

— Без хлеба не оставят, можете быть спокойны, и без снарядов тоже, — запальчиво продолжал Уланов.

Не желая сознаться в своей тайной радости, он спорил, как бы сопротивляясь ей.

— Да ты откуда такой образованный? — удивился Кулагин.

— Знаю, вот и все... Суворов через Альпы перешел, а это потруднее было, чем по грязи шлепать.

— Так у Суворова танков не было... С машинами и он теперь не прошел бы... — сказал Кулагин. — А вот животы у нас подведет, попомните мое слово.

— Подведет, это точно, — обрадованно проговорил Рябышев.

Уланов ощутил вдруг свое сердце, часто и коротко стучавшее в груди. Он отошел на шаг и отвернулся. Некоторые из бойцов заметно оживились, другие высказывали недоверие к предсказаниям Кулагина. И Николай невольно прислушивался к новым доказательствам в пользу вероятной отсрочки предстоявшего испытания. Мысль о ней доставляла удовольствие, тем более сильное, что самому Николаю, собравшемуся честно вступить в бой, не в чем было упрекнуть себя.

Люди понемногу разбрелись. Одни сидели уже на ящиках, извлеченных из-под щебня, другие расположились около водокачки. Ее поврежденный купол осел на один бок, отчего старая башня приобрела лихой, забубённый вид. Два красноармейца разжигали на платформе костер. Мокрые доски дымили, слабый бледный огонек, едва возникнув, угасал...

— Комбата не встречал? Где он?.. — прозвучал позади Уланова высокий певучий голос.

Оглянувшись, Николай увидел худенькую девушку в слишком просторной шинели, топорщившейся на груди, в пушистой ушанке, посаженной на розовые уши.

— Долго мы здесь топтаться будем? — спросила Маша Рыжова. Руки ее в широких, подвернутых рукавах были засунуты в карманы; за спиной висел вещевой мешок.

— Просто не понимаю, — громко ответил Уланов.

Он удивленно смотрел на небольшое овальное лицо с побелевшим утиным носиком, с ясными ярко-синими глазами. Заслезившиеся от ветра, они сверкали так, будто светились в глубине; длинные ресницы загибались кверху, расходясь, как лучи. Она с независимым видом встретила взгляд Николая, но самая воинственность ее фигурки, упрятанной в грубое сукно, показалась юноше нарочитой, почти детской, а поэтому немного печальной.

— Подожду еще и одна уйду, — решительно проговорила Маша.

— Как это одна? Вы разве не с эшелоном? — спросил Николай. «Совсем еще ребенок, — подумал он растроганно. — Что ей делать на фронте? Зачем она здесь?»

— Я сама по себе, — сказала Рыжова так, словно в ее обособленности заключалось загадочное преимущество.

Сняв варежку, она поправила ушанку маленькой, не очень чистой рукой с недлинными пальцами — на обломанных ногтях еще сохранился розовый лак. Не взглянув больше на Уланова, она пошла к вокзалу.

— Погодите!.. Я с вами!.. — закричал Николай, повинуясь порыву, в равной мере рыцарственному и эгоистическому, боясь уже потерять эту девушку.

Через пять минут он и Маша остановились около каменного крыльца, наполовину погребенного под обломками. Большая замощенная площадь, простиравшаяся за вокзалом, была пустынна. С трех сторон ее серый квадрат замыкали пепелища домов, поваленные заборы, голые печные трубы, обугленные сады. Маша не нашла комбата, и Уланов встревожился, что она действительно отправится в путь одна.

— Вы завтракали сегодня? Хотите есть? — заботливо осведомился он.

— Что за женский вопрос? — сказала Маша, и Уланов обрадованно рассмеялся. Поспешно скинув мешок, он расстелил на широких перилах салфетку, выложил несколько свертков и даже поставил маленькую стеклянную солонку.

— Кушайте, прошу вас... — приговаривал он, извлекая из бумаги мясо, пирожки, мятные пряники, яйца. — Прошу вас...

— Ого-о! — протянула девушка удивленно.

— Представьте, мама разыскала меня на станции... В последнюю минуту... Мы даже не успели как следует поговорить.

— Это она? — спросила Маша, указывая на вышитые красными крестиками в углу салфетки инициалы «О. А. У.».

— Ну да... Ольга Алексеевна... Кушайте же, — угощал Уланов. — Ах, если бы вы знали, как не повезло мне в начале войны!..

Принимая покровительство Уланова, девушка как будто подарила его доверием, и он теперь торопился познакомить ее с собой. Он рассказал, что из военкомата его направили первоначально в школу связи, где надо было пробыть больше года. Это его не устраивало, и лишь после многих усилий он, доброволец, добился отчисления на фронт.

— Понимаете, я не мог спокойно слушать сводки, — пояснил Николай.

— Я понимаю, — сдержанно заметила Маша.

— Это всякий поймет. Но маму я, кажется, не убедил... Кушайте, кушайте... Попробуйте мясо с пряником. Очень вкусно.

Ветер проносился над площадью, кружа мусор, роняя и вновь подхватывая длинные соломенные стебли. Несколько красноармейцев бесцельно блуждали в отдалении по булыжной пустыне.

— Мама, наверно, всю свою карточку отдала тебе, — тоненьким голоском сказала девушка.

— Наверно, — согласился Николай с той интонацией беспомощности, в которой как бы слышался ответ: «Что же делать, если нас так любят...»

— Твои родители кто? — полюбопытствовала Рыжова.

— Служащие, как говорится... — Николай благодарно улыбнулся за это проявление интереса к нему. Далее он поведал, что отец его — врач, сейчас он на Южном фронте, а мать — учительница, она в Москве; что сестра его учится в институте, а сам он перешел в десятый класс, но что теперь не знает, когда удастся кончить школу.

— ...Война только началась, воевать нам придется много, — убежденно заключил Николай.

Маша, сощурившись, посмотрела на него. «Куда тебе воевать?» — как будто говорил ее взгляд, однако вслух она произнесла:

— До самого Берлина?

— Обязательно! — Николай привык уже к тому, что девушки слушают его обычно с бо́льшим сочувствием, нежели мужчины. И теперь он спешил сразу же высказать все, что новая знакомая, видимо, не подозревала в нем: — Мы готовились к войне... Ведь правда? Мы не забывали, что нам придется драться за право свободно и разумно жить... Революционеры сражались за это с царизмом, потом с интервенцией. На нашу долю выпали фашисты. Только всего... Кушайте же! Вы ничего не едите. — Николай пододвинул к девушке пирожки. — Они с вареньем. Прошу вас... — Он помолчал секунду. — Это похоже на эстафету... Она передается от поколения к поколению... Помните, у Маяковского? — Порозовев от удовольствия, он прочитал: