"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

Вельяминов побледнел как мел.

— А посему, — сестра подошла к нему и он почувствовал травяной запах убранных под вдовий плат длинных кос, — не смей трогать меня боле, понял? Кученей плоха совсем, не сегодня-завтра преставится, я невестой царской стану, так что руки свои ты не распускай.

Он сглотнул.

— Я тоже про тебя многое знаю.

В черном она была особенно хороша. Матвей некстати подумал, что такая красота редко на свет появляется.

— А что про меня знать, Матюша? Я смиренная вдовица и сирота на руках моих.

В ее голосе звучала такая неприкрытая издевка, что Матвей едва сумел подавить желание схватить со стола тяжелый серебряный кубок и размозжить ей голову.

— Не покорится мне твоя сестрица без венцов брачных, — Иван задумчиво гладил по голове своего златокудрого любовника.

— Силой возьми, эка невидаль, — Матвей не понимал, к чему его царственный покровитель завел этот разговор.

— Нет, Матюша, она ж не девка худородная. Имя громкое, кровь чистая, сыновей хороших мне принесет. Надо было мне Настасью покойницу в монастырь отправить, а не держать при себе. Женился бы хоть на невесте твоей, помнишь ее, поди, ровно яблоко наливное была девка, каждый год бы по сыну рожала. А вышло как? Федька хворый, на ладан дышит, а на одного Ивана я царство оставлять боюсь. А ваша Федосья вон красавица, да и здоровая какая, чтоб не сглазить, славные дети у сестры твоей будут.

— Но государь, царица твоя в здравии пребывает…

— Так ведь и я не король аглицкий, чтобы при одной супруге с другой венчаться. Вон отец Лизаветы ихней потерял ум из-за девки и в какой разор страну вверг. Нет, я подожду, мне торопиться некуда. Да и у Марфы годы покуда молодые, время терпит. А чтоб она не сбежала, а она может, у нее хитрости поболе, чем у отца вашего, запрет ей мой царский скажи, чтоб она отныне одна с Федосьей никуда не ездила, понял?

Едва приехав на Москву, Марфа послала гонца на Английский двор, но Дженкинсон был за границей, а больше она там никого не знала и доверить посторонним весть о гибели Пети не рискнула. Белокаменная была густо нашпигована людьми государевыми, брат доносил на брата, сын на отца. Затаилась Русь, тихо было на усадьбах, даже базары не гомонили, как прежде. В Александровой слободе, куда Матвей повез ее с Феодосией, как только они вернулись, было совсем мертвенно. Ровно на погосте, подумала Марфа, прижав к себе дочь и оглядывая низкие, раззолоченные царские палаты.

— Вернулась, значит, Марфа Федоровна, не получилось сбежать, — Иван ухватил ее длинными пальцами за подбородок. — Наслышан, что вдовеешь ты?

Она кивнула, глядя в желто-зеленые глаза.

— Государь, дело у меня одно до тебя есть, однако в тайности оно.

Иван, не отрывая от нее глаз, щелкнул пальцами, и Марфа Вельяминова с удовлетворением увидела, как исказилось в страхе лицо брата, попятившегося при ее словах к двери.

— Большой Камень, говоришь, — протянул задумчиво царь, глядя в окошко на прозрачное осеннее небо. — Была ты там?

— И там была, и в Сибири, государь, — позволила себе улыбнуться Марфа и протянула ему маленький кожаный мешочек.

Иван долго разглядывал на ладони изумруды и золотой песок.

— И много там такого?

— Хватит на долгие годы.

Иван одобрительно погладил ее по щеке.

— Недурное приданое у тебя, боярыня. Как раз для царицы московской.

Отступив на шаг, Марфа машинально прикрыла рукой темную головку спящей дочери.

Иван положил свою ладонь — жесткую, горячую, — поверх.

— Гонец из Александровой слободы, — выпалил с порога Матвей. — Преставилась Мария Темрюковна на рассвете.

Вельяминова перекрестилась, глядя в горящие торжеством глаза брата Горицкий Воскресенский монастырь, река Шексна

Москва, 20 октября 1569 года

Звонили к заутрене. Сырой осенний рассвет тянулся над серой, широкой рекой. На том берегу вздували в избах огни. В дверь инокини Евдокии, в миру княгини Ефросиньи Старицкой постучали. Ульяна Палецкая, в иночестве Александра, вдова младшего брата государя, Юрия Васильевича, переступила порог. При виде ее заплаканного лица, пожилая княгиня сурово свела брови.

— Не время тебе слезы лить, это мне должно рыдать сейчас, а я, видишь, не умею.

— Д-деток ж-жалко, — всхлипы Ульяны оборвала звонкая пощечина.

— А себя тебе не жалко? Муж твой покойник дурак был и мямля, не понимал, что брат его творит, но ты-то не дура, хоть и пошла за него. Что сына моего и внуков убили, и мужа я лишилась, оно яснее ясного, Иван наше семя с корнем решил истребить. Но я старуха, а тебе жить и жить еще, скидывай одежу иноческую, бежать тебе надо отсюда.

— Не брошу я вас.

Узкая прохладная ладонь Палецкой накрыла сухую морщинистую руку инокини. Та недоверчиво покачала головой, но холодные северные глаза потеплели. Она развернула грамоту.

— Слушай и головой думай, Ульяна, головой. «А сын твой, княгиня, принял яд из рук царских, и жена ему сказала: «Не мы себя, но мучитель отравляет нас: лучше принять смерть от царя, нежели от палача». Только не помогло Авдотье это. Слушай дальше. «А как умер князь Владимир, дак вдову его государевы люди раздели донага и расстреляли из ручниц вместе с сыновьями ее — Юрием, коему шесть лет было, и Иваном, что этим годом народился. Опосля этого царь хвалил Матвея Вельяминова и Григория Бельского, коего называют еще Малютой, за то, что так быстро расправились со Старицкими».

Ефросинья еле успела подхватить сползающую на пол Палецкую.

— Ну и бабы нынче пошли! Очнись, Уля! — Она похлопала молодую женщину по щекам, не до церемоний сейчас. Та не сразу открыла серые глаза, а открыв — разрыдалась.

— Ты этого хочешь? — сурово спросила Ефросинья. — В луже кровавой корчиться, и чтобы шваль всякая над тобой измывалась? Я свое отжила, мне не страшно, мою честь, честь Гедиминовичей, не запятнать, что со мной ни делай, а ты молодая, в позоре тебе умирать не пристало.

— Руки на себя наложу, — пообещала Ульяна.

— Дак это, девонька, еще успеть надо, — вздохнула Старицкая. — Вон Федосье Вельяминовой покойной повезло с мужем, не дал ее бесчестить, своей рукой порешил. А тебе кто поможет?

— Справлюсь, — упрямо сжала губы Палецкая. — Да и может, забудут о нас, где мы и где Москва?

— Хорошо б, коли так, но не больно верится. Ладно, — вздохнула Ефросинья. — Пойдем, инокиня, помолимся за души невинно убиенных, даруй им, Господи, вечный покой.

Холодом тянуло от Шексны. Матвей Вельяминов проснулся, поплотнее закутался в соболье одеяло, нашарил на полу флягу, залпом опрокинул в себя плескавшиеся на дне остатки.

Затылок ломило от боли, немилосердно опоясавшей всю голову.

Он держал за плечи рыдающего, рвавшегося к матери мальчика. Авдотья Старицкая, которую Матвей знал с детства, протянула ему грудного Ваню. «Ты бы хоть сыновей моих увел отсюда, Матвей Федорович, невместно им на бесчестие матери смотреть».

Младенец проснулся и заплакал.

Матвей плеснул в лицо водой и стал одеваться. На палубе было совсем зябко, пришлось напрячь голос. «Заснули там, что ли! Выпить принесите!»

Он отхлебнул водки, даже не ощутив ее вкуса, и посмотрел на едва виднеющиеся рассветной дымке купола Горицкого монастыря. Ладья разворачивалась, кони на палубе вдруг испуганно заржали и Матвей, покачнувшись, схватился за деревянный борт — капли воды на нем были будто слезы.

Он вытолкал Юрия Старицкого из подвала, еле удерживая другой рукой его брата, и, уже на пороге услышал вкрадчивый голос Григория Бельского: «Добр ты, как я посмотрю, Матвей Федорович». Он обернулся и увидел, как Авдотья Старицкая медленно, будто во сне, расстегивает опашень. «Матушка!» — отчаянно крикнул старший ребенок, и тяжелая дверь со скрипом закрылась.

Той ночью он, уже не сознавая, что делает, пришел к Марфе. Ее дверь была закрыта на засов. Матвей взмолился: «Прошу тебя, на коленях прошу впусти!»