Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке - Борис Григорьев

Потом, как мы знаем, последовал полный разрыв отношений между Петербургом и Лондоном, посол Ч. Витворт был выдворен из России и вместо него в Петербурге остался генеральный консул Стивен Шайрп. Последний в декабре 1800 года писал министру иностранных дел Англии лорду Гренвиллу: «Я с уверенностью полагаю, что мистер Смирнов, русский священник в Лондоне, продолжает поддерживать переписку со своей страной». Англичанин был прав: наш «нелегальный» дипломат и разведчик продолжал исправно «функционировать» и снабжать императора Павла необходимой информацией.

В конце января 1801 года Смирнов получил из Петербурга приказ о возвращении оставшегося в посольстве персонала домой. Приказ, однако, был не выполнен, потому что вскоре Павел I был убит, а Александр I восстановил С. Р. Воронцова на посту посла. Но русско-английские пертурбации на этом не кончились: после Тильзита в русско-английских отношениях снова наступил упадок, все дипломаты были отозваны домой, и в посольстве «на хозяйстве» снова остался священник Смирнов. В октябре 1808 года поступил строгий приказ продать здание посольства на Харли-стрит, 36, и с архивом посольства вернуться в Россию.

Приказ был хороший, только выполнить его не сумел бы даже сам Воронцов, не говоря уж о Смирнове, не имевшем дипломатического иммунитета. Как в Петербурге предполагали выполнить план перевозки секретного посольского архива через враждебную России Европу, сказать трудно. Смирнов обратился за советом к Семёну Романовичу, снова оказавшемуся не у дел, и тот мудро ответил: «Русский Бог велик и не оставит своими мил остями нашу бедную страну, погибающую от тупости, коррупции и предательства».

Вероятно, Смирнов понял эти слова так, чтобы приказ из Петербурга пока игнорировать. «Он остался в Лондоне, чтобы не терять долговременных и полезных связей с людьми православной веры», — пишет английский историк А. Гросс. Прошло четыре года, прежде чем в доме на Харли-стрит, 36, появился новый посол X. А. Ливен. И всё это время иерей, дипломат и разведчик оставался на своём посту и исправно выполнял свои обязанности во всех трёх ипостасях.

Греч недаром писал, что к концу жизни Смирнов был похож на странника после кораблекрушения. С большой семьёй на руках (жена, шестеро детей) наш иерей стойко переносил тяготы жизни и ни на что не жаловался. Он стяжал в Англии большую славу и уважение, пишет Гросс, но богатства не нажил. Император Павел наградил его орденом Святого Иоанна, Александр «расщедрился» на Анну 2-й степени, и только в 1817 году Яков Иванович был возведён в сан протоиерея.

О нашем герое можно было написать целую книгу. Упомянем только, что он каким-то образом успевал увлечься сельским хозяйством и агрономией и стал неутомимым популяризатором научных знаний в этой области в России. Граф Ф. Ф. Ростопчин воспользовался советами Смирнова и внедрил в своём имении «английскую агрономию». В благодарность Смирнов получил от графа табакерку с нюхательным табаком и с надписью: «Ученик — учителю», полагая, очевидно, сферу агрономии. Но с таким же успехом эта надпись могла быть истолкована и в смысле дипломатии.

А русские послы, министры, путешественники, туристы, студенты, учёные использовали Смирнова в качестве посыльного или мальчика на побегушках: приезжая в Лондон, они просили его: «достань то», «пришли это», «купи то», «узнай про это» и т. п. Сколько поручений для одной только Императорской Академии художеств (Оленин) или Российской академии наук (адмирал Шишков) выполнил наш протоиерей! Он был к тому же прекрасным переводчиком английского языка и памфлетистом. Ведь это из-под его пера выходили ядовитые памфлеты в адрес английского правительства, которые он нелегально печатал и распространял в Англии с помощью своих верных конфидентов, предвосхитив метод так называемых активных разведывательных операций, по крайней мере, на 150 лет.

«У него не было помыслов стать теологом, — пишет Гросс, — но нет оснований для сомнений в глубине и искренности его веры и в его подвижнической службе церкви».

Грустный рассказ, скажет читатель: какой же тут курьёз? Нет, нет, скажу я вам: именно курьёз, типично русский и грустный. И именно в этой главе ему место.

Политическая обстановка в эпоху Наполеоновских войн на континенте была накалена до предела, и противостояние монархического принципа республиканскому образу мышления французов ощущалось везде и на всех уровнях. Немудрено, что наиболее остро ощущали это напряжение дипломаты, которые, чтобы защитить честь страны, не жалели своей жизни. Как известно, Наполеон под видом распространения республиканских идей в Италии оккупировал Неаполитанское королевство. В связи с излишним рвением маршала и короля Неаполитании Иоахима Мюрата (1767–1815), стремившегося привести итальянцев в повиновение, между русским посланником С. Н. Долгоруким (1780–1830) и его французским коллегой 1 января 1812 года произошла ссора, а потом и дуэль.

А коллега Воронцова — посол в Париже А. В. Куракин — чуть ли не поплатился жизнью из-за «рыцарских чувств» к прекрасному полу. В 1808 году во время бала по случаю бракосочетания Наполеона с австрийской эрцгерцогиней Марией-Луизой случился пожар. Как писал в своих «Записках» (1799–1826) Д. Н. Свербеев, «наш пышный посол, князь Куракин Александр Борисович, совоспитанник Павла, сохраняя, как святыню, всю строгость придворного этикета, заведенного его царственным другом», взял на себя обязанность выводить из объятого пламенем зала всех попадавшихся под руку дам и не заметил, как остался там один. Следствием такой учтивости, иронизирует Свербеев, стало то, что посла в сутолоке сбили с ног, повалили на пол и стали ходить по нему и через него. Он лежал беспомощный с обгорелым великолепным кафтаном французского покроя, на котором накалились и немилосердно жгли тело эполеты, пуговицы и ордена, залитые золотом и бриллиантами.

Другой «летописец» пушкинского времени М. И. Пыляев так описал несчастного посла, которого всё-таки кто-то обнаружил и вынес на руках на улицу:

«Он очень обгорел, у него совсем не осталось волос, голова повреждена была во многих местах, и особенно пострадали уши, ресницы сгорели, ноги и руки были раздуты и покрыты ранами, на одной руке кожа слезла, как перчатка. Спасением своим он отчасти был обязан своему мундиру, который весь был залит золотом; последнее до того нагрелось, что вытащившие его из огня долго не могли поднять его, обжигаясь от одного прикосновения к его одежде. Независимо от здоровья Куракин лишился ещё во время суматохи бриллиантов на сумму более 70 000 франков…»

Но ладно бриллианты — главное князь выжил, и в конце лета парижские врачи выпустили его из посольских палат и позволили ему выехать на дачу.

Приведём более забавный случай.

В начале XIX века, когда русских туристов в Европе было мало, существовал неписаный закон наносить послам в стране пребывания визиты вежливости. П. Я. Чаадаев, находясь в Дрездене, посетил знакомого ему русского посланника и стал с ним время от времени встречаться. Как-то они сидели в ресторане на Брюлевской террасе и мило болтали. Посланник рассказал, что по Дрездену шатается какой-то русский и — удивительное дело — игнорирует его и не наносит положенного визита.

— Да вот он идёт, этот человек! — сердито сказал посланник и показал то ли зонтиком, то ли тростью на щеголеватого господина, проходившего мимо.

Чаадаев взглянул и расхохотался.

— Что ж тут удивительного, что он у вас не был, — успокоил он посланника, — это мой камердинер.

Так посланник тоже узнал об Иване Яковлевиче, лучше всех в мире одетом камердинере. Это у него Пётр Яковлевич одалживал фрак, чтобы представиться государю.

В практике лондонского посла графа С. Р. Воронцова отмечен такой курьёзный случай. В своей ноте от 3/15 апреля 1806 года главе Форин Оффис Ч. Д. Фоксу (1749–1806) граф с явной издёвкой сообщает о том, что «вынужден обеспокоить» сэра Чарлза, потому что «чем больше он читал и перечитывал два документа, полученные им от его правительства 12 апреля, чем больше над ним размышлял», тем более непонятными казались ему эти документы[143]. Вряд ли умница-граф совсем не разобрался в смысле полученных из Форин Оффис дипломатических бумаг, но не исключено, что документ был составлен в таких туманных выражениях, что русский посол, прежде чем докладывать государю о его содержании, решил поставить все точки над «i».

Посол в Париже барон А. П. Моренгойм в старости любил рассказывать о важном задании высочайшего двора отвезти подарки цесаревича Александра Александровича его невесте принцессе Дагмар в Копенгаген. Он благополучно вручил подарки по назначению и повёз ответные подарки в Петербург: щенка и знаменитый датский медовый пирог, символизировавшие преданность и нежность принцессы будущему супругу. В поезде барон заснул, а когда проснулся, то обнаружил, что один подарок, означавший «Нежность», был съеден другим — «Преданностью». Когда поезд въехал под дебаркадер петербургского вокзала, Моренгойм мысленно уже распрощался с дипломатической карьерой, а его воображение рисовало самые мрачные картины будущего. Однако, к своей неописуемой радости, он увидел, что цесаревич Александр Александрович отнёсся к происшествию с изрядной долей юмора. Карьера барона не прервалась, и он на дипломатическом поприще достиг «степеней известных».