Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России 1725-1825 - М. Бойцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
в 3-х, равномерно ж переписывал он, Мирович, после смерти упомянутого своего сообщника и товарища Ушакова обще с ним подписанного им, Мировичем, сочиненного письма к Ивану Антоновичу. В коем, как и в первом, в пользу оного им, Мировичем, чинимое отчаянное предприятие наиважнейшим образом к своей похвале представляет. Но, не имев уже другого себе товарища, а желая, однако, чрез подписку еще других тому своему письму и предприятию какого-нибудь больше важного вида дать, по подписке собственного своего имени упоминает своим же рукописанием унтер-офицеров и капралов. И хотя из сих последних, как то по делу оказывается, некоторые по подговору его, Мировича, и действительно ко исполнению его намерения склонились, но оная именам их отметка без ведома их и единственно по упомянутой причине чинена. Из чего не меньше ж явственно оказывается, ежели бы у него, Мировича, еще какие-нибудь знатнее оных капралов сообщники имелись, то всемерно лучше с ими, нежели с капралами наряду, в товариществе состоять желал бы, и никакой причины находить бы не мог об них умалчивать, яко же и они со своей стороны, ведая, что термин[171] ко исполнению намеренного предприятия настигши, свои подписки к его приобщить уже и сумнения большого возыметь не могли.
И потому уже и всемерно не иное заключить остается, как то, что он, Мирович, в отчаянном и совсем бешеном его предприятии, действительно ни сообщников, ни других мер, кроме того, как то и выше сего упомянуто оказалось, не имел.
Генерал-поручик Ганс Веймарн
Из записок Е. Р. Дашковой{124}
Я (…), жила в Гатчине до возвращения императрицы из ее путешествия в Ригу, в полном уединении, выезжая из дому только для прогулки в экипаже или верхом.
За несколько месяцев до этого генерал Панин был назначен сенатором и членом совета. Так как у него не было своего дома, а моя квартира была чрезвычайно поместительна, я предложила ему занять ее, не желая делать приемов, ни тратить много денег в отсутствие моего мужа, а сама переселилась с детьми во флигель, где была и баня, необходимая для детей.
Генерал Панин занимал мой дом до отъезда императрицы в Ригу, куда он ее сопровождал. В качестве сенатора он каждый день принимал большое количество просителей; наши входы и выходы были на противоположных концах дома; кроме того, прием дяди происходил, в весьма ранние часы, так что я никогда не видала его просителей, и не знала даже, кто они. В числе их, как оказалось впоследствии, был и Мирович, ставший знаменитым вследствие своего нелепого и преступного замысла вернуть престол Иоанну, заключенному в Шлиссельбургскую крепость. Это обстоятельство снова чуть не создало мне огорчения, возбудив подозрения, которых я решительно ничем не вызвала. Но моих принципов не понимали, а высокое положение при дворе неминуемо сопряжено с горестями и неприятностями. Я слишком много сделала для императрицы и во вред собственным интересам, чтобы не стать мишенью для злобы и клеветы. (…)
Однажды дядя сказал мне, что во время своего пребывания в Риге императрица получила письмо от Алексея Орлова, сообщавшее ей про заговор Мировича; это известие очень встревожило императрицу, и она передала письмо своему первому секретарю, Елагину; письмо содержало приписку, гласившую, что видели, как Мирович несколько раз рано утром бывал у меня в доме. Елагин стал уверять ее величество, что это, по всей вероятности, ошибка, так как вряд ли княгиня Дашкова, не принимавшая почти никого, допустила бы до себя никому не известного и, по-видимому, не совсем нормального человека. Елагин не удовольствовался этим честным и прямодушным поступком и прямо от императрицы пошел к генералу Панину и рассказал ему все. Тот уполномочил его передать императрице, что действительно Мирович бывал рано по утрам в моем доме, но он приходил к нему, Панину, по одному делу в Сенате. К тому же Панин вызывался, если императрица пожелает, сообщить сведения о Мировиче, который был адъютантом полка, состоявшего под командованием Панина в Семилетнюю войну. Елагин отправился к императрице и передал ей, что граф Панин может удовлетворить ее любопытство насчет Мировича.
Действительно, государыня послала за Паниным; он рассказал ей все, что знал, и если, с одной стороны, он уничтожил в ней всякое подозрение в моем сообществе с Мировичем, то, с другой, вряд ли доставил ей удовольствие, обрисовав ей портрет Мировича, составлявший точный снимок с Григория Орлова, самонадеянного вследствие своего невежества и предприимчивого вследствие того, что не умел измерить глубину и обширность замыслов, которые он думал легко исполнить с помощью своего скудного ума.
Меня это все повергло в печаль. Я увидела, что мой дом, или, скорей, дом графа Панина, был окружен шпионами Орловых; я жалела, что императрицу довели до того, что она подозревала даже лучших патриотов, а когда Мировича казнили, я радовалась тому, что никогда не видела его, так как это был первый человек, казненный смертью со дня моего рождения, и если бы я знала его лицо, может быть, оно преследовало бы меня во сне под свежим впечатлением казни.
Этот заговор так ничем и не кончился, а публичный суд над Мировичем (его допрос и весь процесс происходил при участии не только всех сенаторов, но и всех президентов и вице-президентов коллегий и генералов петербургской дивизии) не оставил никому в России ни малейшего сомнения насчет этого дела: все ясно увидели, что легкость, с которою Петр III был низложен с престола, внушила Мировичу мысль, что и ему удастся сделать то же самое в пользу Иоанна. За границей же, искренно или притворно, приписывали всю эту историю ужасной интриге императрицы, которая будто бы обещаниями склонила Мировича на его поступок и затем предала его. В мое первое путешествие за границу в 1770 г. мне в Париже стоило большого труда оправдать императрицу в этом двойном предательстве. Все иностранные кабинеты, завидуя значению, какое приобрела Россия в царствование просвещенной и деятельной государыни, пользовались всяким самым ничтожным поводом для возведения клеветы на императрицу. Я говорила в Париже (и до этого еще Неккеру и его жене, которых видела в Спа), что странно именно французам, имевшим в числе своих министров кардинала Мазарини, приписывать государям и министрам столь сложные способы избавиться от подозрительных людей, когда они по опыту знают, что стакан какого-нибудь напитка приводит к той же цели гораздо скорей и секретнее.
Из записок Г. Р. Державина{125}
Мировичу отрублена на эшафоте голова. Народ, стоявший на высотах домов и на мосту, необыкший видеть смертной казни и ждавший почему-то милосердия государыни, когда увидел голову в руках палача, единогласно ахнул и так содрогся, что от сильного движения мост поколебался, и перила обвалились.
Часть седьмая «Крепко умер!» Убийство Павла I 1801 г.
Каких только легенд не сочиняли о происхождении великого князя Павла Петровича, будущего императора. Говорили, что его отец не Петр Федорович, а первый фаворит Екатерины II С. Салтыков, что ребенок вообще был подменен сразу после рождения, причем Елизавета подсунула роженице не то какого-то чухонского младенца, появившегося на свет в тот же день, не то даже собственного сына. Как бы то ни было, Павел сразу же оказался в центре различных династических комбинаций, сильно повлиявших на его судьбу и характер. Елизавета собиралась передать ему трон, минуя его родителей. В ходе переворота 1762 года сторонники великого князя не смогли отстоять его интересы, но важно, что такие сторонники были. На протяжении многих последующих лет отношения между Екатериной и ее сыном омрачались скрытым соперничеством, пониманием того, что права Павла на престол куда солиднее, чем у Екатерины. Неудивительно, что сама императрица поддерживала разговоры о незаконном происхождении наследника. А Павел, напротив, демонстративно подчеркивал свою верность памяти Петра III. Чего стоило одно перезахоронение останков убитого монарха одновременно с погребением усопшей Екатерины. Два открытых гроба стояли рядом на отпевании, и в одной процессии их доставили в Петропавловский собор. По воле Павла у гроба Петра III шел Алексей Орлов…
Сын во многом напоминал отца – в привязанности к собственному войску, устроенному на прусский манер, – тогда это был ораниенбаумский отряд, теперь – гатчинцы, – в стремлении подтянуть шагистикой и суровыми наказаниями изнежившуюся при царицах гвардию, в упрямстве, вспыльчивости и непродуманности многих решений, в плохом знании государственных дел, от которых и отца, и сына намеренно держали подальше, но главное – в трагическом совпадении судеб. Когда петербуржцы прощались с неожиданно усопшим Павлом, они слышали от стоявшего над гробом офицера ту же фразу, что звучала у тела Петра III почти сорок лет назад: «Проходите скорее!» И причины поторапливать публику были те же самые…