Зеркала и галактики - Елена Вячеславовна Ворон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И точно. Он выволок меня через пассажирский шлюз, протащил немного по трапу, а потом швырнул с высоты, метров с трех, – я аж сознания лишился. Но, видно, ненадолго: когда очухался, пилот с рыком отплясывал на моих костях бешеный танец. Ох, и крепкие у парня ноги! Хорошо, я лежал мордой вниз, не то сотворил бы он мне в брюхе суп из потрохов на кровяном бульоне.
И помню, не так за жизнь мне боязно, как за руки. Размолотит их Леон – как же потом камни собирать?
Он поупражнялся, затем вдруг выдохся, бухнулся наземь, рядом со мной, и молчит. Я тоже помалкиваю: не то что голос подать, вздохнуть больно. И вот лежу я на голой земле, на каменном крошеве – и хорошо на сердце. Спокойно так, благостно. Изабелла подо мной – точно живое существо, мудрое, доброе, мягкое. Баюкает, утешает, усыпляет боль, гладит незримыми лапами. И я покачиваюсь тихо-тихо, словно лежу на плоту, а течение несет в страну розовых облаков. И не облака это, оказывается, а кошки, и они безмолвно кружат надо мной, а длинная шерсть касается тела и исцеляет. И покой в душе несказанный, и предвкушение чего-то еще, неведомого, волшебного, упоительного.
– Эй, ты живой? – хрипло спрашивает Леон.
– Твоими молитвами, – отвечаю. И чувствую, что опять нарываюсь, да Бес Солнечного Зайца оживился: уши торчком поставил и лапами барабанит.
А пилот вдруг как взвоет!
– Да ты, – вопит, – паршивый мальчишка! Так тебя и растак, я ж тебя чуть не убил!
Перевернул он меня на спину, вглядывается – а у самого морда белая, и пот на висках выступает.
– Отвяжись, – прошу, а он тащит из кармана салфетку и трясущимися руками начинает мне лицо промокать, кровавую пену с губ вытирает. И твердит одно:
– Да черт тебя дери, ну сукин же ты сын!
Я покорился: лежу, не рыпаюсь. Леон в истерике – дошло наконец, что он тут учудил, и все четче ему вспоминается, как надо мной изгалялся. Каждый сустав, каждую косточку мне прощупывает: цела ли. С перепугу и меня костерит, и себя собачит, а у самого глаза безумные и губы прыгают. Потом слазил в яхту, притащил диагностер и со всех сторон меня техникой проверил.
– Цел, – говорит. – Живой. Живехонек! – Только сейчас до конца уверовал. Перевел дух, отер пот с лица. – Ты уж прости. В мозгах помутилось, законтачило – себя не помнил. Отроду за мной такого не водилось.
– Это, – объясняю, – Бес Солнечного Зайца вселился. Так часто бывает; я уж привык.
Он увез меня с космодрома, и пару дней я отлеживался на Первом Приюте. Вид из окна – бесконечная сказка. Прозрачная, звенящая тишиной голубизна, в которой – смотря по времени суток – рдеют, золотятся, синеют или горят белым пламенем снежные шапки. Но больше всего меня поразил Леон. Не раз бывало, что мужики, опомнившись, хватались за голову, да ненадолго: вскоре сызнова заводились. А Леон – нет. Он так и ходил тише воды, ниже травы, смотрел покаянными глазами. Все боялся, что не доглядел у меня какой-нибудь перелом или откроется запоздалое кровотечение; совсем допек со своим диагностером. И не уставал дивиться на мою необыкновенную живучесть.
– У кошки семь жизней, – говорил я ему, – а у Лена Техады тринадцать.
Мне было его жаль. Впервые на моих глазах мужик так казнился после приступа бесовского безумия. Обмозговал я положение и решил: не в пилоте дело, а в волшебном месте, где мы находимся. Видимо, оно сводит на нет то психическое излучение или не знаю что еще, которое заставляет людей кидаться на безобидного Лена Техаду. Я воочию себе представлял: работал у меня в мозгах своего рода колебательный контур, посылавший сигнал за сигналом, и вдруг – бац! – сдох. Или затих на время. Вот бы счастье, если насовсем; до того я устал воевать со своими собратьями!
По плану, Леон должен был высадить меня и возвратиться на Кристину, но поскольку я лежал пластом, он остался на Приюте сиделкой.
В первый день пилоту было ни до чего, а на второй он собрался доложить, что задерживается на Изабелле. И не сумел выйти на связь – передатчик на Приюте не работал. Я не вник, в чем причина, однако Леон сильно бранился. Делать нечего; прыгнул он в вездеход и погнал на космодром, потому как в его яхте со средствами связи полный порядок.
До космодрома ехать – всего ничего, каких-то километров двадцать. Но отчего-то Леона нет и нет. Час проходит, два, три. Наконец вваливается мой пилот в дом. Топочет сердито, дверьми хлопает, так что стены ходуном ходят, и в конце концов загребает ко мне: в руке запотелая бутылка соку, а сам мрачнее тучи. Плюхнулся в кресло и хлещет сок из горла.
– Ты бы, – советую, – чего покрепче сыскал. Что ерундой балуешься?
– Нету ни черта. Весь дом обшарил. Ни капли благородного напитка!
Отшвырнул он бутылку, обернулся к окну, прищурился на пронзительную синь неба и блеск снежных вершин. Успокоился немного и объявил:
– К яхте не прорваться.
– То есть?
– А вот не подойти, и все тут. Издали глядеть – все чин чином. Стоит себе на плато, как порядочная, бока на солнце греет. А как я подъехал, скок на землю – и аж сердце зашлось. Там… ну, не передать, что такое. – Леон замолчал, сердито насупясь, опять взялся за бутылку. Побулькал соком, со злобой завинтил крышку. – Не знаю, как объяснить. Страшно там. Такая жуть, хоть криком кричи. В машину забьешься – вроде ничего, а вылезешь – мама родная! Взмок весь. Ну, ты скажи: кому взбрело на ум поставить генератор какого-то сучьего излучения, чтоб на меня страх напускать? Кругом ни души, а яхта сама не умеет.
Долго мы разбирались; мало-помалу, я составил впечатление о том, что пережил мой пилот. При светлом сиянии дня, под синью бездонного неба вокруг яхты словно сгустилось тугое, душное, черноватое облако. Нет, глазом не увидать, просто рождалось ощущение. Облако это дышало и было полно зла и смертельной угрозы. От каждого его вздоха стеснялось в груди и пережимало горло, и, к ужасу Леона, останавливалось сердце. Мотор сперва трепыхнется, как птица-подранок, затем два-три мощных удара – и тишина. В глазах темнеет, по телу холод и смертная слабость. Пилот дверцу вездехода захлопнет, отсидится –
