Антистерва - Анна Берсенева

Как все это будет, когда она родит, он не представлял.

И только когда Василий забрал жену из роддома и впервые увидел новорожденную девочку, которой почти боялся, и впервые взял ее на руки, — тогда это с ним и произошло.

Он откинул кружевной край белого покрывальца, ожидая увидеть красное сморщенное личико и глаза-щелочки без ресниц; именно такими были все младенцы, которых он за годы жизни в Душанбе перевидал немало, потому что они во множестве рождались у всех соседей и их рождение праздновалось всеми же соседями за длинными столами во дворе.

У этой девочки глаза были широко открыты, она смотрела внимательно и… как-то еще. Василий так растерялся, что с минуту вглядывался в глаза своей дочки, не понимая, что же в них такого особенного, отчего они не отпускают его. И только через эту долгую, просто бесконечную минуту понял: она смотрела на него так, как до сих пор смотрела вся его жизнь — на него словно бы смотрели теперь все люди, которые были его жизнью.

Глаза у девочки были зеленые, как у его отца, но при этом они были большие и длинные, как у Манзуры, и еще они были серьезные, как когда-то у его маленькой сестры Тони, которую он и видел-то всего ничего, но запомнил навсегда, и еще они были… Еще они были такие, как у мамы. Нет, они были совсем другого цвета; цвет маминых глаз Василий помнил так ясно, как будто видел их вчера, да у него и у самого глаза были в нее, карие. Но дело было не в цвете, а в том, что только в детстве, глядя в мамины глаза, он чувствовал такое же безграничное, всезаполняющее, безмятежное, неизвестно за что данное счастье, которое чувствовал теперь.

С этой минуты он понял, что жизнь его переменилась совершенно: он стал этой жизнью дорожить.

И вот сегодня, в день четырнадцатилетия дочери, Василия томила печаль от того, что его жизнь проходит и скоро пройдет. Он не мог понять, почему возникло это чувство. Приступ с ним случался, в самом деле, не впервые… Но прощание билось в этот раз у него в груди так же слабо и прерывисто, как сердце.

— Бульон не хочешь, а гранаты все равно придется съесть. Ты, пап, как маленький. В них же весь твой гемоглобин, тебе же доктор сказал!

Лола вошла в спальню так тихо, что Василий не расслышал ее шагов из-за шелеста листьев на сливе, которая росла под окном. Дочка держала в руке пиалу, доверху полную темными гранатовыми зернами.

— Не сердись, — улыбнулся он. — Поем, конечно. Я помню, что доктор сказал. И не надо целый день со мной сидеть, тебе же скучно.

— Мне не скучно, — возразила она. — Я читаю.

— Что же ты читаешь такое увлекательное? — поинтересовался он.

— «Три мушкетера».

— Ты ведь уже сто раз читала, — напомнил Василий. — Неужели все еще интересно?

Вообще-то ему и самому было интересно читать «Трех мушкетеров» сто раз подряд, и именно свою любимую французскую книгу со старыми гравюрами, которую читала теперь его дочка. Он просто старался отвлечь Лолу от мыслей о его болезни. Ее лицо оставалось спокойным, но Василий знал, что она думает об этом постоянно и что в душе у нее сейчас страх и тревога. Лолина невозмутимость могла обмануть кого угодно, но не его: они чувствовали друг друга не то что с полувзгляда, а даже и вовсе без единого взгляда — на расстоянии. И сейчас это было не очень для него хорошо, потому что означало, что прощание, бьющееся внутри, он от девочки не скроет.

Ей легко было читать по-французски, да и говорила она неплохо. Правда, в ее школе учили немецкий, и то через пень-колоду, потому что Ермоловы жили на окраине Душанбе, у самого подножья Памира, и школа здесь была не слишком хорошая. Но еще когда Лоле было пять лет, Василий нашел для нее учительницу французского — ту самую Веру Андреевну, которая была Елениной соседкой в Петербурге. После войны она осталась в Средней Азии, побоявшись возвращаться в Ленинград; Василий случайно встретил старушку на улице и договорился об уроках для дочки.

— Мне интересно, — сказала Лола. — Я каждый раз про что-нибудь другое в «Трех мушкетерах» читаю. Сейчас, например, про Париж. Тебе жалко, что ты там не был, па?

— Конечно, — ответил он. — Но я, знаешь, как-то… не трагически об этом жалею. Я хотел бы там побывать и хотел бы пройти по этим улицам, и… — Он чуть не сказал: «И чтобы со мной была Лена», — но вовремя спохватился, что Лола о ней не знает. Присутствие Елены в его жизни было таким естественным, что ему часто приходилось вот так спохватываться. — Я думаю, когда ты вырастешь, то обязательно там побываешь.

Франция была словно на другой планете, и уж совсем на космическом расстоянии были друг от друга Душанбе и Париж; трудно было найти два настолько далеких города. Но Лола ни на секунду не усомнилась в его словах.

— С тобой, — кивнула она.

— Может быть, и не со мной. Но ты меня там вспомнишь, и будет уже не очень важно, иду я рядом или нет.

— Ты будешь идти рядом и все мне показывать, — упрямо возразила она. — Не говори по-другому, пап.

— Ты закончила д'Артаньяна? — — спросил он, чтобы уйти от темы, которая возникла так неожиданно и так некстати.

— Показать? — оживилась Лола.

— Ну конечно!

Она побежала в сад, где в сарайчике у нее была оборудована мастерская. Кровать стояла у самого окна, и Василий видел, как дочка бежит под деревьями. Персики, гранаты и яблоки отяжелели от спелости, они висели гак низко, что Лола на бегу отводила их от своего лица. Она родилась среди этих жарких, налитых жизнью плодов, она была здесь своею. Но, глядя на нее, Василий почему-то понимал, что точно так же она чувствовала бы себя в Париже — абсолютно в своей стихии. И как много он отдал бы, чтобы она могла узнать ту стихию, и другую, и любую — все города и страны и все счастье, которым манит чуткую душу огромный мир!.. Все он отдал бы за это. Но у него ничего для этого не было.

— Вот он, д'Артаньян.

Лола присела на стул у кровати. Она так торопилась принести своего мушкетера, что даже запыхалась. Василий взял куклу в руки и сразу опустил себе на грудь, на белоснежное покрывало, которым был укрыт. Руки у него подрагивали от сердечной слабости, и он не хотел, чтобы Лола это заметила.

Она смотрела на него с ожиданием, для нее было важно, что он скажет, и не надо было ей сейчас отвлекаться на жалость к нему.

Василий всегда удивлялся, откуда у нее этот редкостный, труднообъяснимый талант. Она делала кукол так, что их трудно было назвать куклами — жизни в них было больше, чем в иных людях. Удивляться, впрочем, не приходилось: под руками ее мамы тоже оживали любые предметы. Правда, Манзура относилась к своему таланту очень спокойно и использовала его исключительно в практических целях: вышивала тюбетейки и платья на продажу, чтобы иметь возможность не ходить на работу и ухаживать за мужем, пекла пирожки, которые таяли во рту, крахмалила скатерти и простыни так, что они принадлежали, казалось, какой-то другой, а не их скромной жизни.