Плюс-минус бесконечность (сборник) - Александр Плонский

— Идеализм какой-то… — возмутилась тогда одна из слушательниц. — В учебнике сказано, что у машины имеется лишь формальная, количественная модель памяти. А вы — самосознание, воскрешение из мертвых… Господа бога только не хватает!

И вот он ушел, так и не успев передать свое самосознание компьютеру.

«Может быть, самую малость не успел… — думал Браницкий. — Мы уже в состоянии сохранить на века облик, голос, малейшие черточки человека. Остается последнее — научиться сохранять душу».

Антон Феликсович не был сколько-нибудь типичным представителем той части человечества, которая вступила в седьмое десятилетие своей жизни. Не зря говорят: с кем поведешься, от того и наберешься. Браницкий смотрел на мир как бы одновременно с двух несовместимых точек зрения: одна — устоявшаяся на прочном фундаменте благоприобретенной житейской мудрости, вторая — с динамического ракурса, не скованная шорами жизненного опыта, колеблющаяся на волнах необузданной стихии, какой представляется жизнь к двадцати годам…

Браницкий не разделял возрастного скепсиса некоторых коллег, брюзжавших из-за пустяка: «Не та нынче молодежь… Никаких идеалов! В наше время было иначе…»

Он понимал и оправдывал возросшую тягу молодых людей к независимости, нетерпимость к поучениям. обострившееся самолюбие, жажду скорейшего самоутверждения. Но не могла не беспокоить прогрессирующая инфантильность, беспомощность в тривиальных жизненных ситуациях… Самым же опасным «микроорганизмом», исподволь подтачивающим моральное здоровье человека, и особенно молодого, с неокрепшим иммунитетом, Браницкий считал «вирус потребления».

Научно-технический прогресс не довольствуется ядерными реакторами, космическими ракетами или квантовыми генераторами — он преобразует и непосредственное материальное окружение человека.

«Люди обходились без добротных, удобных, полезных вещей, к которым мы успели привыкнуть за десятилетия НТР, — размышлял Антон Феликсович. — И хорошо, что они становятся все более доступны. Плохо другое — человек получает удовольствие не столько от самой вещи, сколько от сознания того, что она принадлежит именно ему. Почему у нас не прижился прокат автомобилей? Одна из причин — качественно противоположное отношение к «своей» вещи и вещи «чужой», даже если последней предстоит пользоваться неопределенно долгое время… Парадокс обладания!»

Браницкий с удивлением обнаружил, что в «Брокгаузе и Ефроне» статья «Мещанство» отсутствует. Видимо, в дореволюционные годы это слово не требовало энциклопедических пояснений. Смысл его был всем ясен: мещанство — одно из сословий, к которому относятся ремесленники, торговцы, мелкие домовладельцы…

Сегодня мещанское сословие приказало долго жить. Но мещанские вкусы, привычки, склонности, нормы поведения оказались куда более живучими. Мещанин в переносном смысле слова отмирать не торопится. Он трансформировался, со знанием дела рассуждает о достоинствах японских магнитофонов, разбирается в эстетике. Стада фарфоровых слоников или коврики с лебедями вызовут у него снисходительную усмешку. И все же он мещанин — в стиле «модерн»…

На днях в институте состоялся товарищеский суд. Судили спекулянта — с потока Сережи Лейбница. Сергей был общественным обвинителем.

— Почему до сих пор не закрыли толчок? — гневно вопрошал он. — Посмотрите, кто торгует импортными джинсами, вельветом: парни и девушки! Ну скажи, не стыдно тебе?

— У тебя самого фирменные штаны, — огрызнулся спекулянт. — Ты их, случайно, не в «Детском мире» купил?

«Ужаснее всего, — подумал Браницкий, — что он вовсе не сознает уродливости своего проступка. Считает, просто не повезло. Бравирует… Мещанская идеология! А мы, старшие, не сумели ей противостоять…»

— Тебе предки по сотне в месяц отваливают, — продолжал наступать «подсудимый». — А я эту сотнягу сам зарабатываю!

— Скажите, Козлов, — не стерпел Антон Феликсович, — какая зарплата будет у вас в первые годы после окончания института?

— Ну, сто — сто двадцать…

— А стоит ли ради «сотняги» институт заканчивать?

— Предлагаю исключить Козлова, не нужен ему диплом! — непримиримо потребовал Лейбниц.

Большинство проголосовало за исключение. «Правильно», — подумал было Браницкий, но вдруг в его ушах зазвучало громкое имя академика-лауреата…

— Вот что, товарищи… Возьму Козлова на поруки. Думаю, не все потеряно…

— Ну зачем вам это? — недовольно выговаривал Антону Феликсовичу Иванов, ставший после утверждения в ученой степени деканом факультета. — Таким, как Козлов, не место в институте. Вы своим авторитетом покрываете спекулянта. Впрочем, еще не известно, что скажет ректор!

Последнее слово осталось за Ивановым: по его представлению пятикурсник Козлов, совершивший аморальный поступок, был отчислен из института.

Амазонка-философиня пригласила Антона Феликсовича на субботний чай.

— Будут интересные люди, — многозначительно пообещала она, и в ее восточного разреза глазах вспыхнули искры предвкушаемого наслаждения.

Интересные люди оказались самодеятельной бригадой ученых-просветителей, съехавшихся из разных городов и весей, дабы в течение недели сеять разумное, доброе, вечное. Бригаду возглавлял молодой московский профессор, которого коллеги звали Володей.

Философиня, опекавшая просветителей по мандату местного общества «Знание», собрала их в своем гостеприимном доме, чтобы утолить потребность души в интеллектуальном общении. Браницкому отводилась роль «противовеса»: мол, мы тоже не лыком шиты.

Субботний чай был основательно приправлен спиртным. Компания, за исключением Антона Феликсовича, самой философини и ее бессловесного мужа, вела себя непринужденно. Произносили витиеватые тосты, перебрасывались острыми словцами, курили. Обращались друг к другу запросто, на «ты».

Браницкий не выносил панибратства, крепко запомнив один из уроков молодости. Придя с институтской скамьи в лабораторию НИИ, куда был распределен на работу, он представился:

— Антон Браницкий.

— А отчество? — спросили его.

— Зовите просто по имени!

И тут ему прочитали вежливую нотацию, суть которой сводилась к фразе: положение обязывает.

— Вы инженер, молодой человек!

Та, первая в его жизни, лаборатория оказалась превосходной школой, и не только в профессиональном отношении. Браницкий прошел курс нравственного воспитания, словно алмаз бриллиантовую огранку. И всюду теперь его коробило обращение «ты». Это слово стало одним из святых воспоминаний детства и юности. Но как часто ему придавали неуважительный, грубый смысл! Сам Браницкий никогда не сказал «ты» ни сотруднику, ни студенту…