Любовь и голуби (сборник) - Владимир Гуркин

Конечно, он мечтатель, он фантазер, абсолютный романтик. Но есть романтики, которые лежат на диване и у которых ничего не сбывается. А он, я считаю, человек состоявшийся. Его пьесы будут ставить. В Ермоловском сейчас идет пьеса. Я уверен, что имя его значит не меньше, чем имена ведущих российских драматургов предшествующего периода. Бессмертие нам обещано только в высшем плане. Но то, что у его пьес будет долгая жизнь – без всякого сомнения. Уже спустя четверть века смотрят фильм «Любовь и голуби», кто-то впервые, кто-то в четвертый-пятый раз. Но я бы отметил еще одну поразительную Володину черту. То, чего совершенно не чувствуется как раз в этой новой драме. Она если и пишется, то «вообще», ну в крайнем случае для режиссера, который это сочинит. Она абсолютно не чувствует актера. Розов, Арбузов писали пьесы с ощущением того, кто эти слова произносить будет, иногда даже в прямом смысле слова, для Бабановой или Борисовой. Если писалась пьеса «В день свадьбы», или «Иркутская история», или «Мой бедный Марат», то от Владивостока до Калининграда и от Мурманска до Тбилиси или Таллина актер за честь почитал сыграть роль в этих пьесах. Они потом могли сказать: «Я играл Марата в пьесе Арбузова» или «Зилова в “Утиной охоте”». И сразу театральному человеку понятно. У Володи тоже было это чувство. Он писал пьесу не просто потому, что ему надо было сочинить некое произведение. Он предельно чувствовал актера, чувствовал, что это не просто фраза, это реплика, это то слово, которое один персонаж посылает другому, а тот ему отвечает. В этом и состоит искусство драматурга, которое в нем, несомненно, было. Мне кажется, и человеческие его свойства для всех, кто его знал, хотя бы так мало, как я его знал, и его одаренность как драматурга, и в полной мере не реализованная одаренность организатора, которая проснулась в нем в последние годы жизни, – это запомнится с благодарностью и любовью и будет вспоминаться долго.

Владимир Меньшов[18]

В 1982 году дошли до меня слухи, что в театре «Современник» поставлен очень хороший спектакль. Кто-то мне сказал из друзей, работавших в театре. Интересный спектакль. Гула никакого вокруг этого не было, хотя премьеры «Современника» всегда вызывали повышенный интерес. Во всяком случае, в прессе ничего об этом не было. Однако я пошел. Был дневной спектакль. Мы с Верой пошли смотреть. И вдруг случилось чудо такого потрясения театрального, очень мощного. Актеры не самые знаменитые на сцене – Гена Фролов, Нина Дорошина. В то время там уже были свои звезды нового пошиба, была Неелова, Гафт, были звезды первой величины. В спектакле Тульчинский играл Васю, Галя Петрова играла Людку, Василий Мищенко Леньку. Поэтому ничего особенного не ожидалось. Что-то из деревенской жизни началось… Но вдруг властно захватило душу. И вот начинается смех, потом в слезы бросает – все положенные реакции как бы незапланированно возникают. Ты пришел совсем не потрясаться, а посмотреть очередной рядовой спектакль «Современника», и вдруг получилось это чудо.

А поскольку я находился в поиске нового сценария после «Москва слезам не верит», в 1980 году выпущенного на экраны, уже второй год я не искал сценарий, перебирал, то здоровая мысль: а вот он и есть, этот сценарий, который мне надо сейчас воплотить, – она сразу же появилась у меня. Но естественно… спектакль, пьеса… Это значит – надо переделывать в сценарий, много проблем возникало. И вообще, вроде, я не о таком думал. Тематически у меня был другой замах там внутри, что надо сейчас сказать людям. Но это решение поселилось во мне, и поселилось во мне очень остро, а не то чтобы просто «неплохо было бы снять». Чем больше я думал, какие еще должны быть аргументы для того, чтобы захотеть режиссеру что-то воплотить, причем так, всерьез, по-крупному? Какие еще аргументы? Я смеялся, я плакал, я думал о жизни, я узнавал окружающую действительность, я узнавал в героях своих родственников, знакомых, узнавал ситуации и в то же время я никого их не знал как будто, но… всех знал. Много чего было такого, что меня убедило в мысли, что надо это снимать, надо это превратить в фильм. И тогда уже последовали действия. Мне трудно всегда решиться на что-то, на какой-то выбор, что делать окончательно. Но когда я понял, что я буду это делать, я начал действовать. Я позвонил Гале Боголюбовой, завлиту «Современника», с которой мы практически не были знакомы, кто-то мне дал ее телефон. Я попросил у нее телефон и адрес Гуркина. По-моему, я не писал, а позвонил, что приеду для того, чтобы начать разговор о постановке картины. Мне кажется, я был на спектакле на ноябрьские праздники в 1982 году. Значит где-то уже весной 1983 года я поехал в Омск, в театр.

Володя был смущен, хотя делал вид, что не особенно смущен… Но он ведь еще не вошел тогда в положение мэтра, он был начинающий автор и актер Омского драмтеатра. Я приехал на несколько дней, он меня встречал в аэропорту, поселил меня в гостиницу и дальше я пришел домой к Володе, мы стали обсуждать ситуацию. Конечно, «Москва слезам не верит» была совсем свежая картина, «Оскар» произвел на всех впечатление, государственная премия, я еще снимался, лицо мое было известно, поэтому, конечно, Володя был несколько… некий провинциальный комплекс в нем еще работал. Но не слишком сильно. Мы много говорили, мне было любопытно понять, откуда, из чего создалось… Уже у меня были какие-то претензии по части Раисы Захаровны, совсем невыписанной. Непонятный, вспомогательный персонаж, мне надо было узнать, а кто она такая и т. д. Я пробыл у него, наверное, дня три-четыре. Было это в марте. Помню, что на следующий день после моего приезда играли премьерный спектакль «Любовь и голуби» в Омском театре. Васю играл Юра Кузнецов, который сейчас в Питере, прекрасный актер. Это была постановка Тростянецкого. Не очень спектакль мне понравился. Он был такой крепкий, культурный, с заметным воздействием режиссерской концепции. Какой-то там был фотограф, который сопровождал весь спектакль, фотографировал на сцене их в разных позах. С этого начинался спектакль, фотограф расставлял треногу. Это было несравнимо с московским спектаклем. Конечно, в московском спектакле прежде всего была гениальная работа Дорошиной. Безо всяких преувеличений можно сказать, что это фантастическая работа и прежде всего на ней держался спектакль, хотя и все остальные актеры были очень достойные. Но она была на два порядка выше всех. Таких больше не было. Никто не подбирается к высоте, которую она тогда взяла. Она рождена для этой роли, если на то пошло.

Мы разговаривали, уже в это же время он читал мне другие свои пьесы. Мне было интересно, что еще у него есть, откуда он взялся… Даже сходил в театр, посмотрел спектакль с его участием. Володя главную роль играл в пьесе Теннеси Уильямса, которая не произвела на меня большого впечатления. В общем, довольно плотно мы познакомились. С Раисой Захаровной было очень нелегко, потому что функция получалась. Я так и сяк подъезжал к Володе, но не вытащил из него подробностей, не раскрутил его на написание дополнительных сцен, и тогда я сам стал сочинять эту линию – женщина, увлекающаяся всякой эзотерикой и связями с космосом. Это был как раз пик интереса к связи с космосом в Москве, это было очень распространено подспудно, читались закрытые лекции о летающих тарелках, собирались толпы народа. Я сам начал сочинять, Володя, к счастью, в это не вмешивался, и как-то быстро пошел процесс. С ноября, с первого решения, которое было принято на ступенях «Современника», до начала подготовительного периода прошло всего несколько месяцев, уже в мае был объявлен подготовительный период. А потом мы поехали на съемки.

Володя поехал с нами, хотя он еще работал в Омске. У него был отпуск. Мне кажется, что в этот же период он стал перебираться в Москву и уже в 1983 году переехал в Москву. Он не участвовал в подборе актеров, так как работал в театре. А когда начались съемки, когда все были утверждены, он поехал с нами в Медвежьегорск, в Карелию. Мы же думали о том, чтобы снимать в Сибири. Володя так влюблял в свою Сибирь, в Иркутск… Главный город у него был Иркутск. Все рассказы были о группе писателей, драматургов, которая сложилась вокруг Вампилова, там их несколько было человек. Там же еще были люди, Распутин. Иркутск был для него городом переломным после Черемхово. Мало того, что он учился там, но и первые литературные опыты тоже были там. Не знаю, как он в них нырнул и какие были у них отношения с Вампиловым, я не знаю. Вампилов погиб в 1972 году, Володе был 21 год, у него уже были какие-то первые литературные опыты, Вампилов уже что-то оценивал, я думаю. Тогда были первые прикидки в эту сторону, в сторону литературы. Рассказы про Иркутск, про Черемхово имели такое воздействие, что думалось: надо в Сибирь, надо там снимать. Далеко – мы думали, конечно, об этом… Но, в конце концов, кино и в Сибири снимали, и во Владивостоке снимали картины… Как-то выходили из положения. Поэтому мы поехали присматриваться. Мы съездили на Байкал, посмотрели какие-то варианты вокруг Байкала. Постепенно стало появляться понимание сложностей. Директор с нами ездил, сказал, что актерам будет сложно добираться: пока человек из Москвы долетит пять часов на самолете, пока доберется до площадки, уже пора возвращаться в Москву, если он, допустим, освободил один день для съемок. Этого не получалось. Володя свозил нас в Черемхово к маме и папе. Оттуда я вынес это впечатление – мощеные досками дворы, это оттуда осталось воспоминание, которые мы потом осуществили, и вот эти разговоры… Замечательные мама и папа. Это так национально. Володе Бог дал эту возможность проявить, если угодно, лучшие стороны национального характера. И какую-то дурь, которая овладевает человеком, но и успокоение, и прощение, и доброту.