Стратегии гениальных мужчин - Валентин Бадрак

С самого начала своей творческой жизни Ньютон все подчинил научным поискам. Пока он работал со страстью, мало поддающейся логическому объяснению, каждое новое научное достижение, действительно, будто оправдывало его существование в мире, который его так настойчиво отвергал. Казалось, Ньютон завоевывал право находиться в этом мире и с каждой научной победой креп духом и телом. В неотступном загадочном поиске долгое время заключалась жизнь или смерть, потому что, кроме науки, у него ничего и никого не было. Психологическая основа безумного стремления к достижению становится вполне понятной, если принять во внимание двусмысленное положение Ньютона: человек, бежавший из родового гнезда и отвергнувший идею стать хозяином поместья; человек, не имеющий средств к существованию, кроме студенческой стипендии; и, наконец, человек, ищущий уважения, признания и любви, имеющий в жизни только одно-единственное – жажду самоутверждения. За гранью науки и безумного стремления к высшим достижениям была пустота и, в конечном счете, смерть. Так же как и в раннем детстве, у Ньютона не было альтернативы. С одной стороны, он по-прежнему не умел общаться с окружающим миром и, более того, для такого общения даже не было основы; но с другой – окружающий мир готов был на уровне чуда принимать высшие научные достижения и их творцов. Осознанное и мотивированное на уровне выживания стремление Ньютона к высокой научной результативности было напрямую связано с бессознательным движением ученого навстречу окружающему миру. Но обретая социальное право общаться, ученый, вместе с тем, получал возможность возвыситься над миром и общаться с позиции великана. Потому что если в раннем возрасте сверстники не могли простить Ньютону превосходство его разума, то в зрелый период жизни они с благоговением готовы были принять то, что не могли осознать их головы, и то, что уже казалось окутанным ореолом мистики и гениальности. А сам Ньютон мог гарантированно сохранить от трансформации свою личность и, не подстраиваясь под окружающий мир, приучить его к себе. Поэтому неудивительно, что, постепенно превращаясь в живого демона в глазах современников, Ньютон ненавязчиво способствовал созданию мифа о самоотверженном герое-отшельнике, который получил свой непостижимый дар свыше и преподнес людям нечто важное, равное по значению подарку Прометея. И лишь он сам знал, что это результат каторжной работы вечного труженика. Самоотречение, таким образом, было вполне оправданным.

Отношение Исаака Ньютона к людям поражает. Однажды в школе, оценив свое магическое превосходство над сверстниками, он поверил в свою исключительность. Ясно осознав, что его мозгу подвластны такие интеллектуальные упражнения, которые кажутся сказочными чудесами окружающим, Ньютон забредал все дальше в своем бесконечном творческом поиске, основанном на нескончаемых сериях экспериментов. Первоначально – для компенсации своего социального уродства. Позже развитие мыслительных качеств не только дало ему в руки неоспоримые аргументы для внутреннего возвышения над окружающими, но и позволило не тяготиться обществом, легко и без внутреннего противоречия отвергая тех, кто так настойчиво и продолжительно отвергал его самого. По всей видимости, психическое зацикливание Ньютона на научных поисках выражалось в полной сублимации социальной составляющей в течение большей части его жизни: все, что не являлось научными изысканиями, просто отбрасывалось как отвлекающий раздражитель, ненужная помеха. Любопытно, что таковым оказывалось все, или почти все. Ученый предпочитал не общаться с людьми, если становилась ясной бесполезность такого общения для дальнейших научных опытов. Он поддерживал отношения лишь с несколькими учеными, имея практическую пользу от таких отношений. Его исключительная одержимость дошла до такой степени, что с человеком, в течение двадцати лет делившим с ним комнату и являвшимся незаменимым помощником при проведении многих научных экспериментов, он расстался практически без малейших эмоций, а их личное общение было сведено лишь к обмену несколькими записками скорее делового, чем личного характера.

Позже, когда вместе с оригинальными научными решениями появились и критики, ученый возненавидел их – как более мощные отвлекающие раздражители, которые при некоторых обстоятельствах становятся преградой на пути к намеченным достижениям. Но критики, как это часто бывает, сыграли свою положительную роль. Именно они вытащили сурового обитателя мрачной кембриджской келии на свет публичности и заставили общаться с миром. Сначала осторожно, путем длительной и детальной переписки, а затем все более откровенно и настойчиво. В какой-то момент ученый осознал, что если он не ввяжется в борьбу, многие его достижения попросту могут отобрать. Быть первопроходцем лишь перед Богом, как он хотел раньше, теперь было явно недостаточно: дельцы от науки, как полагал Ньютон, намеревались присвоить его успехи, опять оставив его ни с чем, то есть безоружным против людей. Ученый, внутренним движителем которого было скорее желание достичь высот, обеспечивающих неуязвимость, нежели любовь к сомнительному ближнему, так и не сумел заставить себя уважать соперников. Он сохранил к ним отношение униженного ребенка и оскорбленного подростка, кем ему много раз приходилось быть. Упрямец отказывался признавать в своих достижениях роль предшественников, не позволяя себе даже упоминать их имена. Хотя многие решения были так или иначе стимулированы чтением и детальным изучением научных трактатов, Ньютон упорствовал, относя результат лишь на свой счет. Он действительно невероятно развил свои способности к синтезу и научился совмещать и увязывать то, в чем никто до него не усматривал никаких связей. Но людей он признавать не мог!

Можно смело утверждать наличие у Ньютона крайней степени нетерпимости к себе подобным. Существа с язвительными языками и обывательскими плотскими желаниями вызывали у него преимущественно раздражение или, по меньшей мере, тихое презрение. Особенно это характерно для кембриджского этапа жизни ученого, когда все силы отдавались исследованиям и открытиям (позже, после переезда в Лондон, обретения славы, признания и богатства, публичный Ньютон стал гораздо спокойнее и терпимее). Интересным является замечание Галлея, аккуратно и по-дружески упрекнувшего ученого в рецензии его эпохальной работы «Начала» в том, что он никак не упомянул роль предшественников в произведенных на свет открытиях. А уже будучи состоятельным человеком и живя в роскошных условиях столицы, ученый после переиздания своих «Начал» отказался послать экземпляр признанному современнику Иоганну Бернулли. Не потому ли, что опасался даже глубоко внутри признать величие еще и тех, кто пытался идти с ним в ногу? Более того, некоторые биографы ученого небезосновательно утверждали, что знаменитое выражение Ньютона: «Если я видел дальше, то лишь потому, что стоял на плечах гигантов» – отнюдь не означает благоговения перед мудрецами, проторившими часть сложного пути до него. Учитывая, что фраза эта впервые промелькнула в переписке Ньютона с другим ученым-современником – Робертом Гуком – дотошным карликом-горбуном, в ней содержится скорее издевка, чем почитание. Но это говорит и о другом: Ньютон бесконечно ценил себя и свой вклад в науку. Он, безусловно, считал себя мессией от науки. Он был искренне убежден, что природа позволила ему одному проникнуть на недосягаемую глубину, чтобы понять и объяснить подслеповатым современникам многие тайны мироздания. Общаясь с внешним миром, он будто просил не мешать ему двигаться дальше. И если первоначально он предпринимал попытки объяснить что-либо вопрошавшим его ученым, то, наткнувшись на едкие уколы и вызовы предприимчивых современников, мыслитель предпочитал спрятаться в свою раковину подобно улитке и на долгие годы похоронить себя во мраке университетской келии, нежели доказывать свои достижения в обществе словоохотливых обывателей. Сделав первые открытия, он уже ни на миг не сомневался в уготованной ему роли великого ученого, приоткрывающего миру завесу тайн. И эта необыкновенная вера в себя и в саму науку заставляла его жить в полном затворничестве, отказавшись от внешнего лоска жизни. Хотя нет сомнений и том, что много позже публичный период жизни ученого сполна компенсировал отшельничество: в это время обществом были официально признаны и зафиксированы его достижения периода добровольного заключения. Сложно подозревать Ньютона в абсолютной рациональности жизни, но, тем не менее, даже период творческого истощения он сумел использовать с максимальной пользой, решив совершенно новую задачу – распространения своего влияния в глубь будущих веков.