Анна Иоанновна - Игорь Курукин

Как показала перепись населения Немецкой слободы 1745–1747 годов, немцы оставались самой многочисленной группой иностранных ремесленников Москвы: 30 из 60 ювелиров, работавших с золотом, и 20 из 27 серебряников; 20 из 26 портных и трое из десяти парикмахеров (в отличие от цирюльников, занимались изготовлением париков); сапожники, башмачники, перчаточники, шляпники, седельники, каретники, позументщики… В стихах Антиоха Кантемира упоминается модный портной из Берлина Рекс. Славились также переплётчик из Гданьска Г. Реш, замшевый мастер саксонец И. Фриш, каретник И. Шредер. Возникли династии немецких ювелиров (Прейс, Рудолф, Мартене, Клосс, Box, Сиверс), изготавливавших для продажи в Серебряном ряду через посредников (русских мастеров и торговцев) посуду как «на московское дело» (традиционной русской формы), так и по новым «немецким образцам»{507}.

С потоком товаров и людей в Россию проникали не только книги и барометры, но и иные плоды цивилизации, в том числе бордельный промысел. В 1750 году императрица Елизавета начала первую в отечественной истории кампанию против «непотребства». Тогда и выяснилось, что владелица фешенебельного публичного дома Анна Кунигунда Фелькер (более известная под именем Дрезденша) начала трудовую деятельность при Анне Иоанновне, когда явилась в Петербург «в услужение» к майору Бирону, брату фаворита{508}. Утешив должным образом майора, бойкая особа вышла замуж за другого офицера, а когда тот оставил её без средств, занялась сводничеством, что в большом военном городе позволило накопить первоначальный капитал и открыть настоящее увеселительное заведение с интернациональным персоналом.

И всё же, несмотря на известные издержки, к 1730-м годам изменения стали необратимыми. Потребность в образованных людях была настолько велика, что по-прежнему предписывалось «имати в школы неволею». Основанные Петром I училища продолжали свою деятельность, невзирая на скудость отпускаемых средств и суровые порядки. По ведомости 1729 года в московских Спасских школах обучались 259 человек. Из них «бежали на Сухареву башню в математическую школу в ученики 4… из философии бежал в Сибирь 1, из риторики гуляют 3, из пиитики 2». Отставные гвардейские солдаты и унтеры под страхом военного суда давали подписку: «…в бытность в доме своём… будет носить немецкое платье и шпагу и бороду брить. А где не случитца таких людей, хто брить умеет, то подстригать ножницами до плоти в каждую неделю по дважды и содержать себя всегда в чистоте, так как в полку служил».

Перемены коснулись даже твердыни старообрядчества — Выговской общины, добившейся от правительства официального признания и самоуправления. Её наставник Андрей Денисов упрекал молодых единоверцев в склонности к своеволию и мирским радостям: «Почто убо зде в пустыне живёте? Пространен мир, вмещаяй вы, широка вселенная, приемлющая вы, по своему нраву прочие избирайте места!»

А светские консерваторы ещё более энергично критиковали представительниц прекрасного пола:

Любят все холопей хамскую породуМирскую прокляту семсотого году....Дуры глупые, бесчестны вы стали,Хамы, вас бивши, руки изломали.Смеютца, прокляты: «Палок уж де мало»;Куцы, какая глупость к вам припала?Бросьте их проклятых, зла эта порода,Есть кого любить — мало ли народу?Каналий, курвы, ни к чему не годны,Образумьтесь, дуры! В том-то ли вы модны?{509}

Но «дурам глупым» почему-то нравились более европеизированные кавалеры:

Чтоб был бел да румян, по-французски убран,Чтоб шляпа со блюмажом, золотой позумент,Чтобы золотые пряжки со искарпами.

Надо признать, что выказываемое дамами предпочтение было вполне объяснимо: поколение «семсотого году» ещё не усвоило галантные манеры и допускало рукоприкладство. Если же отвлечься от дамского видения проблемы, то можно сказать, что у иноземцев было чему поучиться. Майор Данилов с благодарностью вспоминал свой класс в «чертёжной школе»: «…был директором капитан Гинтер, человек прилежный, тихий и в тогдашнее время первый знанием своим, который всю артиллерию привёл в хорошую препорцию». Его ровесник военный инженер Матвей Муравьёв с неменьшим почтением отзывался о «моём генерале» Люберасе, желавшем «зделать мне благополучие»{510}. Нащокин искренне ценил своего командира, бывшего петровского генерал-адъютанта: «Как оный граф Левенвольд, со справедливыми поступками и зело с великим постоянством, со смелостью, со столь высокими добродетелями редко рождён быть может». Моряк и дипломат Иван Неплюев сохранил самые тёплые воспоминания об Остермане: «Я не могу отпереться, что он был мой благотворитель и человек таковых дарований ко управлению делами, каковых мало было в Европе».

Народ же, как и раньше и много позже, видел в «немце» средоточие грехов, умеряемых или, наоборот, поощряемых «начальством»: «У нас немец онагдысь холеру по ветру на каланче пущал. С трубкой, значит. Возьмёт это, наведёт на звёзды и считает. Сколь сосчитает — столь и народу помрёт, потому у кажинного человека свой андел, своя звезда. Ему, немцу, от начальства такое приказание, значит, вышло, должен сполнять. Много бы у нас народа померло, да, вишь, начальство смилостивилось по штафете, ну и ослобонили».

Конечно, вместе с инженерами и моряками в послепетровскую Россию прибывали и самоуверенные молодые люди, о которых в 1760 году с иронией писал учёный-историк Август Шлёцер: «Эти дураки представляли себе, что нигде нельзя легче составить карьеру, как в России; многим из них мерещился тот выгнанный из Иены студент богословия (Остерман. — И.К.), который впоследствии сделался русским государственным канцлером».

Однако и без них такое массовое столкновение традиций и культур должно было породить проблемы. При Петре российским «верхам» или даже более или менее затронутому реформами шляхетству было не до рефлексии по поводу иноземцев — темпы и размах преобразований в сочетании с железной волей и дубиной государя не оставляли для этого возможности. Со временем доля «немцев» не уменьшилась, а, пожалуй, увеличилась — не столько в количественном отношении, сколько в качественном: иноземцев было немного, зато самые квалифицированные и честолюбивые из них выдвигались на ключевые посты в управлении, военном деле и науке.

При этом поколение «семсотого году» уже считало себя элитой великой европейской державы. Но сами эти «величие» и «европейскость» выглядели в глазах новоприбывших иностранцев, не прошедших петровскую школу реформ и походов, достаточно сомнительными. Правда, их уже нельзя было игнорировать, как во времена Ивана Грозного, считать московских подданных лишь необразованными и нерадивыми варварами. Оказалось, что русский, даже неблагородного происхождения, «способен понимать всё, что ему ни предлагают, легко умеет находить средства для достижения своей цели и пользуется представляющимися случайностями с большою сметливостью». «Можно с уверенностью сказать, что русские мещане или крестьяне выкажут во всех обстоятельствах более смышлёности, чем сколько она обыкновенно встречается у людей того же сословия в прочих странах Европы», — признавал Манштейн, один из самых умных и вдумчивых мемуаристов той эпохи. При этом автор искренне сожалел, что «немногие иностранцы приняли на себя труд» изучить русский язык.