Стежки, дороги, простор - Янка Брыль

И мы почувствовали это, все пассажиры автобуса. Зашевелились, заговорили. Вдруг возмущенно одни подались к окнам этой стороны, а другие привстали. Но автобус махнул мимо того безымянного места — выстрела мы не услыхали.

Что — необычный автобус? Наполненный только поэтами, по-дорожному немного сентиментальными? Никто не знает радости первой пороши, удачного выстрела?

Все — не так. Я совсем не о том…

Тот первый снег с его счастливой, чистой молодостью здесь напомнила мне задушевная, торжественная песня органа, а говоря не так возвышенно и точнее — еще и снегопад, который провожал нас до самого порога Дом-ского собора.

Отчего ж тогда — кроме первого снега в дороге — мие теперь так живо, так выразительно вспомнился еще и молодой, душистый, как парное молоко, сладкий клевер? Крутой, но не резкий и не странный переход: от снежной бескрайности до низкой, зеленой гущины. Так бывает только в сказках, в музыке… Ну а если проще, так мне и серое напомнило о сером — заяц о зайчике.

Серый, обветренный столб — это по цвету не серый, бывалый, тоже обветренный заяц. А заяц, который бывалый, это не серенький зайчонок. Даже и сережки на вербах не такие серые и теплые, как шерстка на найденном в клеверной каше зайчонке. На нем она как пух на жаворонке, который еще мал, не подымается в высоту и не звонит, а только тихонько дрожит в гнезде, под рукой человека, что сверху опускается над его беззащитным страхом. На зайчонке шерсть рябенько-серая, мягко-ворсистая и теплая — так и хочется, но боязно до нее дотронуться…

Мальчик знал, что зайца так, как птенца в гнезде, не накроешь. Здесь уже нужно удальство, небывалый случай, — чтобы он, такой стремительный, неуловимый, да очутился в твоих руках. Но однажды такое чудо произошло. А что не с зайцем, а с маленьким зайчиком, так чудо от этого было ничуть не меньше. Их тогда, целый выводок зайчат, не просто нашли в клевере, а выкосили. Как же хорошо, что не подрезали косой! Взрослые бросили косы и начали ловить зайчат, что кинулись врассыпную. И смешно так, как заводные, и не очень быстро. Трудно сказать, как это он сам, тот мальчик, не догнал, ни одного. Может, потому, что хотел поймать всех сразу. Но одного ему дали. Рука взрослого держала зайчонка за уши только пальцами. А серенький малыш потешно дрыгал задними лапками, будто от радости, будто с усмешкой. Мальчику сказали, что зайца нельзя брать за спину, а только за уши, и маленький человек с большой осторожностью и тревогой взял маленького зайца так, как надо брать, почувствовал в пальцах теплые лоскутки ушей и дрыгание ножек, а потом, уже без советов взрослых, положил его в шапку и, как в гнезде, понес рысцой, вприпрыжку домой.

Так была найдена в зеленом поле сказка, чуть не разгадана тайна очень близкой и далекой радости жизни, будто и понятной, будто и нет, а все равно милой, желанной и большой — на весь свет.

Сказка не захотела дальше раскрываться. Зайчик не только не хотел говорить, усмехаться, подмигивать, а даже и молока не лакал и не ел свежей травки. Сидел на дне пустой бочки… И не сидел, а лежал, если сверху смотреть, как большая, серая рукавица.

Мальчика воспитывала мать. Чаще всего без особой деликатности, потому что и сама ома была иногда едва ли не по-мужски грубовата, забитая хлопотами, немолодая, с виду суровая вдова. Воспитала парня тем разумом, что взяла от родителей, от людей, от народной мудрости да от доброго сердца. А еще были книги, дома и в школе. Немного, да и немудреные, потому что читателю тому только что исполнилось восемь лет. И как раз вскоре после того, как в бочке появился зайчонок. В крестьянских семьях того времени день рождения не был ни праздником, ни событием. Хорошо еще, если кто вспомнит. Мать не забывала. Сколько бы той работы ни было, — как раз в жатву, — она находила время, чтобы испечь малышу пирожок.

Сын сделал тогда свой праздник еще веселее — освободил зайчонка, вынес за гумно, еще немного дальше — и пустил в овес.

Дети сентиментальными не бывают.

Очень просто можно подумать, что решение то подсказала мать. Скорее всего, по-своему грубовато: «Будешь нянчиться с ним, а он возьмет да издохнет!»

Можно вспомнить и мудрые сказки, которых он за несколько зим своей жизни услышал от нее немало. Можно и книги помянуть добрым словом, — скажем, тот стишок из букваря, где хорошие дети послушались маму и выпустили на волю вынутую из силка синицу…

Сентиментальным скорее могу быть я, не по годам, не по долгому опыту литератора наивно прикрывая собственное свое воспоминание каким-то» воображаемым мальчиком. Если на человеческий век смотреть, как на большую или меньшую траекторию, то моя, описав свою довольно порядочную дугу, тем временем уже пригнулась к первой внучке, приближается снова к истоку жизни, к чарующему миру детства, с осмысленным пониманием его, с прощальной грустью.

Может, здесь и не удивительно быть немного сентиментальным?..

Перевалило за полдень.

Резкий студеный ветер, который после мглистого, мокро-снежного утра кажется мне, сухопутному, неожиданным, рвется сюда с севера, с моря. На охристо-желтой стене деревянного домика, в котором я писал с утра, висит термометр. Северный ветер из-за высокого берега, из-за частокола сосновых стволов понизил ртуть с утреннего нуля до семи.

На море шторм. Волны, если их слушать поодаль от берега, в относительном затишье двора, снова гремят почти так же, как недавней темной ночью, — будто широченный, всемогущий водопад, будто бесконечные составы тяжелых поездов.

Выхожу на обрыв и скрепя сердце, поеживаясь от стужи, наклонясь навстречу ей, сквозь щелки глаз будто любуюсь, а лучше сказать — упорно гляжу на волны. Белопенные, гремуче-возмущенные, накат за накатом — они идут и идут на берег, отрывая от его ледяного намыва куски белых льдин.

Ну, зима! Ну, погодка! Сегодня, если, по обыкновению, вздумается пройтись после обеда, так разве что только по улице поселка, где более-менее тихо.

Ну, а настроение? Куда девался мой утренний снежно-органный хмель, мое, чего доброго, даже вдохновение?

То, что я набросал под впечатлением вчерашнего концерта, уже теперь начинает казаться не тем, что надо…

Что ж, и я уже, между прочим, стреляный воробей, знаю, что и неудовлетворенность — полноправный компонент творческого процесса (боже, какая ученость!..), вижу, что с ходу,