Волшебный час - Сьюзен Айзекс

— Нет. Это совсем другое. Я недавно ее опять встретил и все понял.

Линн заплакала:

— Что понял?

— Не знаю.

— Что ты понял, Стив?

— Что я жить без нее не могу.

В конце концов я обрел способность двигаться. Я встал и обнял ее. Я хотел сказать ей, что ужасно сожалею. Но я не чувствовал ничего, кроме нежелания ее обидеть. Она такой хороший человек, она любит меня или, по крайней мере, любит человека, которого она считала мной, и любит саму мысль любить кого-то, кто нуждается в ее помощи на жизненном пути.

Она вырвалась из моих объятий и посмотрела на меня исподлобья. Что бы она ни делала, она делала очень красиво, даже плакала. По ее щекам скатились две красивых параллельных слезы.

— Ты меня не любишь? — спросила она.

Я снова обнял ее.

— Линн, — прошептал я в ее блестящие волосы, — ты чудесный человек. Ты красивая, добрая, терпеливая…

— Ты меня не любишь.

— Я думал, что люблю. Я правда думал, что люблю.

— Ты хочешь на ней жениться?

— Нет. Не знаю. Я многого не знаю. Я не понимаю, что происходит. Все происходит само собой. По дороге к тебе я думал, что просто побуду с тобой рядом. У меня даже в мыслях не было заводить этот разговор. Я бы к нему подготовился…

Она снова заплакала.

— Подготовился, чтобы не причинять тебе столько боли.

Она снова вырвалась из моих объятий.

— Мама уже заказала открытки для приглашений.

— Мне очень жаль.

Что я мог сделать? Посоветовать ее родителям — Святой Бэбс и Дядюшке Скруджу, атеисту и коммунисту, — откупорить бутылочку шампанского, разорвать на конфетти приглашения и побросать их в воздух, празднуя избавление от неугодного жениха?

— Она красивее меня? — Линн вытерла слезы.

— Нет.

— Моложе?

— Нет. Старше. — Тут я добавил: — Старше меня.

Ее красивые карие глаза стали круглыми от недоверия, как будто она представила себе пенсионерку с трясущимися губами.

— Ну, не намного старше, — добавил я.

— Она хороший человек?

— Да.

Это, конечно, малодушие, но в этот момент мне больше, чем чего-либо еще, захотелось вернуть все свои слова обратно, не говорить ей, что у меня другая, а просто сказать, что это вопрос нерешенный, и я кругом виноват. Я просто старый тюфяк, тяжелый случай, мне на роду написано жить бобылем. И уж тогда Линн проявила бы терпение, сочувствие, отнесясь ко мне как сиделка к инвалиду, которому предстоит долгое выздоровление. Она бы подождала, помогла бы мне встать на ноги, стать хорошим человеком.

— Чем она занимается?

— Она писатель.

— Из Нью-Йорка?

— Нет.

— Богата?

— Нет.

— Так почему же? Секс? — Я не ответил. — Да?

— Это тоже имеет значение.

— Но ведь у нас тоже все было хорошо. Было ведь.

— Было.

— Ты должен мне объяснить, Стив.

— Знаю. Знаю, что должен. Прости меня.

Что, черт побери, я мог ей сказать? Правду. Не всю правду, но по крайней мере не врать.

— Все в тебе меня восхищает. Когда мы начали встречаться, я не мог поверить, что это не понарошку, потому что думал: это невозможно, чтобы человек был таким хорошим, — наверное, она притворяется. Но ты не притворялась. И я понял, что в тебе заключено все, что мужчина может хотеть от женщины.

— Так почему же ты меня не хочешь?

— Потому что ты такая чудесная… А я болван и не достоин находиться рядом с тобой.

— Но я и не просила тебя стать кем-то, кем ты не являешься, кроме как быть самим собой.

— Понимаешь, Линн, то, чем я являюсь, не обязательно хочет того же, чего и ты. Я не могу вести жизнь, которая устроила бы тебя. Я думал, что я смогу. Я думал: если у меня будет красивая и добрая жена, дети и уютный дом, я, наконец, успокоюсь. Всю жизнь об этом мечтал. Но я слишком нецелостная натура, и мне слишком многого в жизни надо. И даже если огородить меня аккуратным белым заборчиком, это не поможет мне стать цельной личностью.

— А что поможет?

— Она.

— Почему? — спросила Линн.

И тут я изрек:

— Потому что… мне с ней весело и интересно.

За две минуты Карбоун послал мне три сообщения по пейджеру. Я заскочил в фешенебельный ресторан, специализирующийся на омарах, и зашел в телефон-автомат.

— Что случилось, Рэй?

— Робби взял ее за задницу.

— Ее?

Линдси. Он сейчас скажет: «Линдси».

— Бонни.

Я понял, что для начала надо успокоиться: я обалдел от ужаса. Я должен говорить спокойно, энергично, как опытный коп, уставший от допотопных идиотизмов Малыша Робби.

— Елки-палки, он все придуривается? Я тут с ног сбиваюсь, накопал кучу улик на Линдси. Самое время сосредоточиться на этой версии…

— Стив, послушай меня. Вчера поздно ночью он вернулся в дом Сая. Осмотрел тот участок, где были обнаружены следы от шлепок.

— И что?

— И нашел еще один темный волос!

— Да брось ты!

— Такой же, как на подушке, Стив. Он застрял в изгороди, окружающей тот самый газон. Наверное, она прислонилась к забору. Он лично доставил этот волос в лабораторию Уэстчестера сегодня утром. Он ждет результатов экспертизы, но мы оба с тобой знаем: это волос Бонни. Так что волосы были и в постели, и в том самом месте, откуда сделан выстрел.

Она мне врала, подумал я. Я уставился на телефон, на идиотскую инструкцию, объясняющую, как правильно им пользоваться. То, что я ей поверил, еще не самое ужасное. Самое ужасное то, что, допустим, я сейчас вернусь домой, начну крушить мебель, швырять вещи, колотить по стенам и орать: ах ты чертова стерва, ты все мне наврала, а она возьмет меня за руку и скажет: Стивен, меня там не было. Клянусь тебе, меня там не было. А каким образом там оказались твои волосы? А она скажет: их кто-то туда подбросил. Тот следователь, который за меня ухватился. Ты же сам говорил, что он собирается меня прищучить, вот он и прищучил. А я скажу: ты думаешь, я тебе, сука, поверю на этот раз? А она скажет: да.

И я поверю, несмотря ни на что.

— Рэй, — сказал я, — у нас не будет неприятностей в связи с этим?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты не думаешь, что Робби чего-то насочинял?

— Да нет. Он так далеко не зайдет. Вряд ли он станет изобретать улики. Смотри сам. Пойми, что так оно и есть. — На секунду в трубке повисла такая тишина, что я услышал, как булькает вода в кастрюлях с несчастными омарами. — Стив, ты здесь?

— Я здесь.