Последний роман - Владимир Лорченков

Бабушка Третья просыпается, глядя на подсолнухи, повернувшиеся к окну. Дедушка Третий так трогателен. Цветы словно живые, ах вы котики мои, бормочет Бабушка Третья, и встает, чтобы сунуть ноги в матерчатые тапочки и пошаркать на кухню, ей нравится выглядеть старше, чем она есть. Пенсия это отдых. Дедушка Третий плещется в ванной, бреется старой опасной бритвой, которую ему еще в Германии подарили, и он точит лезвие на ремне каждые выходные, настоящий виртуоз во владении этой бритвой. Бреется в поезде на ходу. Малышу ужасно хочется такую бритву, но зачем она ему, у него нет еще усов и бороды, ему всего семь лет, и доверять мальчишке опасную бритву не стоит. Бабушка Третья гремит ключами. Все шкафчики в квартире заперты, завязаны, и дочь, как и мебель, заперлась и лицо у нее постоянно вытянуто. Дедушка Третий шипит. Это значит, что он набрал в ладони одеколона и похлопал себя по щекам, женщинам приятно слышать, как энергично возится отец и муж утром в ванной. Еле кивают друг другу. Ольга облачается в кожаные джинсы, присланные Пашкой из Монголии, где он служил первые два года своего лейтенантства, и куда Мама Вторая отправила телеграмму «Поздравляю воскл ты стал отцом тчк», на что ошалевший от радости и ящика шампанского Папа Второй ответил «Мальчик или девочка вопр» так что Маме Второй пришлось еще раз идти на почту и сообщать что «мальчик назвали Сашей тчк». Рожала в Одессе. Возвращалась зимой, близился Новый год, и брат Малыша ворочался в пеленках беспокойно, потому что очень мучился животом, дома у Бабушки Четвертой было полно народу — два сына, у старшего семья, — так что Мама Вторая сдуру было ткнулась к родителям мужа. Кто там? Дверь еле прикрыли, бросили сквозь зубы «наши все дома», но впустили, потому что ночь надвигалась. Утром пришла свекровь. Знаешь, милочка, сказала она, глядя в сторону, у папы от детских криков болит голова, подыщите себе другое место. Мама Вторая уйдет с сопящим свертком. В Монголию нельзя, а на телеграмму «что делать» муж ответит «придумай что-то, я же тут Служу», так что Мама Вторая попробует снять комнату, но ее примет к себе на время Бабушка Четвертая, и первый год жизни брат Малыша будет расти с мамой, тетями и дядями. Приедет Папа Второй. В животе заворочается Малыш. Ты не должна рожать, у вас еще даже стенки нет, скажет Бабушка Третья, но Мама Вторая проявит норов. Малыш родится. Брат будет бегать вокруг коляски с прутиком и отгонять всех, кто подойдет слишком быстро. Это мой брат. Мама Вторая замрет, в халате, с двумя детьми, и семьей мужа на фотографии: это к ним зашли в гости свекр со свекровью. Нос вздернут. Нелегкие пять часов приходится ей пережить, Бабушка Третья негодует и бесится из-за того что Мама Вторая отказывается переезжать в Белгороднестровск за мужем. В землянку. У меня двое детей, одному месяц, другому год, три месяца и десять дней, — говорит устало Мама Вторая, — я не поеду с ними в землянку. Тебя не просили их делать! Сухопарая сестра Папы Второго восклицает это возбужденно, и Мама Вторая уже с жалостью глядит на эту бесплодную смоковницу. Не удостаивает ответа. Нужно ехать за мужем туда, куда его пошлют, хоть на край света, нужно уметь быть верным, восклицает Ольга. Так езжай, бормочет Мама Вторая. Ты не представляешь себе, как это прекрасно, путешествовать по всему огромному Советскому Союзу, увлеченно говорит Ольга, которая не подымает задницу даже в туристические походы, и уже заставила три свои книжные полки сборниками «Дорога зовет» про геологов, рыболовов и мореходов. Не представляю, бормочет Мама Вторая. Оскорбленная девица тридцати лет замирает, в бой вступает Бабушка Третья. Мама Вторая выстояла. К мужу она переедет только в Забайкалье, это будет барак, но хотя бы уже не землянка. Внука родители Папы Второго не жалуют. Мама Вторая рожает Малыша в Кишиневе — первая городская больница, новенькое здание на мосту между Центром и Ботаникой, — и, уже опытная, носу не кажет. Дедушка Третий звонит. Что же это ты не показываешь нам наследника, бодро спрашивает он невестку-молдаваночку, и приглашает в гости, так что Малыша приносят к семье отца на третьей неделе жизни. Аккуратно разворачивают. И он, — такой маленький, — всем нам улыбнулся, скажет прочувственно тетка над гробом Дедушки Третьего, и мы все были покорены, но Малыш промолчит, потому что ему нечего будет сказать. Чужие люди. Малыш улыбается родне из пеленок, Мама Вторая глядит на него с гордостью, и думает, как хорошо, что не поддалась уговорам свекрови и оставила ребенка, а рядом крутится брат. Уже ходит. Фотографируется в костюме моряка: красивый, волосы вьются, но светлые, глаза большие, лицом в мать, пока еще пухленький малыш. Одессит, будет бодро брякать Дедушка Третий. Он всегда будет брякать. Ну что, белорусы, приветствует он внуков, которые приедут погостить — на побывку! — ну что, забайкальцы, ну что, мурманчане. Дети злятся. Дедушка Третий всегда благодушен, всегда всему рад, — неужели ты не видишь, что бабушка обижает маму, все время хочется спросить Малышу. Какие вкусные чипсы! Здорово, что вы живете в Белоруссии, где продают удивительно вкусные чипсы, говорит радостно Дедушка Третий в 1988 году, когда в магазинах месяцами нет мяса. Вам повезло попасть в Заполярье, увидите северное сияние, пишет он бодро в ответ на жалобу невестки на то, что в гарнизоне второй месяц нет овощей и хлеба. Чудесно. Замечательно. Потрясающе. Споем что-нибудь из Утесова. Чего такие кислые?! Малыш понимает, наконец — ребята здесь, в Союзе, называют это «врубиться», — что Дедушка Третий маму не защитит и им не поможет. У Дедушки Третьего трехкомнатная квартира в раю обетованном, солнечной Молдавии, но мы будем жить на съемных углах, первый из которых Малыш увидит в Белоруссии, с чего всегда будет начинать отсчет взрослого детства. Первые неприятности. Именно с этого момента он начинает помнить себя всего и целиком.

Жизнь Малыша перестает быть набором цветных и прерывистых воспоминаний в ту ночь, когда такси везет его, брата, Маму Вторую и отца в Бобруйск, где папа нашел чудесную квартиру. Долго плутают. Таксист хочет заработать на полтора рубля больше, мать желчно говорит об этом вслух, и отец смущается. Переплачивает полтора рубля. Семья высаживается во дворе какого-то частного дома, Мама Вторая с ужасом глядит на земляной пол, на пьяных хозяев, которые варят на кухне что-то с очень резким запахом — самогонка, много позже понял Малыш, — и на ведро в углу, которое и не ведро, а уборная. Устраивает истерику. Папа Второй впервые задумывается, а может, родители в чем-то правы, упрекая жену в излишнем меркантилизме? Мама Вторая собирается. Устраивается в холле дома культуры военного городка, и Малыш засыпает на кресле в обнимку с братом под тяжелым занавесом из актового зала. Ходят люди. Мама Вторая не собирается никуда уходить, пока им не дадут хоть какого-нибудь угла, и Папа Второй ужасно стесняется. Получают квартиру. Разумеется, не в частное владение, — такого в Советском Союзе не было, кажется, думает Малыш — просто на срок службы выдали ключи от квартиры, хозяева которой собрали вещи в одной комнате и закрыли ее. Двумя перебьемся. Мать тащит из дома с земляным полом вещи на саночках, надрываясь, и Малыш глядит в изумлении на снег и ворон, на мраморные лица вокруг, ему еще никогда не доводилось видеть северян поблизости, а Белоруссия для него — крайний север. Какие-то вы смуглые, говорит ему с братом тетка, обнимая их по приезду в Кишинев на летние каникулы. Мы же с моря. Ну и что, хмурится светловолосая тетя, и велит тщательно вымыться мочалкой, чтобы хоть как-то снять загар. Бабушка Четвертая переживает. Главное, чтобы были кареглазенькие и смугленькие, говорит она, ожидая, когда появятся дети у Малыша, единственного из внуков, кто не сделал ее прабабушкой. Мама Вторая обживается. Дети стараются, но поначалу получается очень плохо, и Малыш с братом попадают в такую школу, что впоследствии не раз хохочут, глядя на клип «Стена», ох уж эти английские мажоры, то ли дело бобруйская школа номер девять. Настоящая тюрьма. Толстая, — с окольцованными пальцами, — директриса вежливо осведомляется у Мамы Второй, не привезла ли она из Венгрии каких-нибудь сервизов или ковров, которые могла бы продать по-дешевке. Дети в строю. Классная руководительница берет за затылок хлипкого, — вечно с соплями, — мальчишку, и бьет того головой о доску. Хлещет линейкой. Ругается хуже солдат. Малыш ужасно переживает, потому что на любое оскорбление в свой адрес он обязан будет ответить, как учила мама. Дерется из-за девочки. Учительница врывается в класс, и бьет по голове его соперника, за которого Малыш сразу же вступается, и тогда рассвирепевшая пожилая женщина с редеющими медными волосами комкает лист бумаги и бросает Малышу в лицо. Он бросает в ответ. Класс умолкает. Это настоящий бунт, но Мама Вторая, спешившая по льду на гарнизонных дорожках к школе, твердо объясняет школьному руководству, что никому не позволит бить или третировать своих сыновей — никому кроме себя, мама, так ведь, скажет грустно повзрослевший Малыш, — и всегда учит их давать сдачи. 1987 год. В почтовом ящике Папа Второй находит толстую пачку каких-то листов, — что это, новые счета какие-то, спрашивает он жену, и та недоуменно листает. Читают дома. «Мчится по России тройка, Мишка, Райка, перестройка», и еще много столбцов о том, как Михаил Горбачев, его жена и перестройка губят Советский Союз, и пока Генсек болтает языком, в магазинах нет продуктов. Продуктов правда нет. В маленьком магазине за гарнизоном лежат под стеклом большие свиные головы, вызывающие у Мамы Второй отвращение, а за стеклом напротив — пирожные и торты. Малыш мечтает. Мне бы шапку невидимку и на ночь в магазин, думает он, прижавшись к стеклу лицом, но Мама Вторая уводит его из магазина, это отвратительные советские сладости, жирные, слишком вредные, в них много крема, они тошнотворны. Мама Вторая ненавидит Советский Союз. Малыш любит Маму Вторую. Так что малыш начинает ненавидеть Советский Союз. Становится маленьким фрондером, много и без толку читает, в том числе и толстые литературные журналы, слово «Солженицын» для него не пустой звук, а еще он знает, что Лермонтова убили на дуэли за эпиграмму на царя, а не потому, что поэт довел бедного Мартынова. Гласность наступает. Транслируются в прямом эфире съезды народных депутатов, все сидят у телевизоров. Политизированы все, а больше всего дети — в журнале «Крокодил» выходит карикатура, где маленькие дети в песочнице обсуждают итоги съездов. Малыш роняет очки. Стекло вдребезги. Это настоящая трагедия и мать три дня не разговаривает с ним, потому что найти очки в Бобруйске 1987 года очень трудно, невозможно почти. Четырхглазик. На больших стеклах есть и маленькие — для чтения вблизи — это Мама Вторая не оставляет надежды исправить близорукость сына, наступившую вовсе не из-за его пристрастия к чтению. Это последствия порохового ожога. Малыша его небольшая близорукость не мучает, он вполне энергично и успешно дерется из-за очков в новой школе, — одноклассники узнают, что когда они дерутся с Малышом, то дерутся с его братом, и наоборот, — и лазит по крыше дома, охотясь на голубей. Жизнь налаживается. Угрюмые лица белорусов разглаживаются, Мама Вторая подружилась с соседкой напротив, снег, оказывается, можно собирать в большие шары и ставить один на другой, а с горки у дома можно кататься на лыжах, которые подарил дядя из Кишинева. Мальчики адаптируются. Папа Второй поглядывает на это с беспокойством, потому что он, — единственный из семьи, кто вырос в семье военного, — уже видит признаки переезда задолго до него самого. Малыш читает стихи. Идем из бара как-то раз, летит от шефа к нам приказ, летите детки на Восток, бомбите русский городок, — декламирует мальчишка, — после чего следует неудачная попытка бомбежки, первый снаряд попал в капот, раком встал старший пилот, а кончается все тем, что «летели мы бомбить Союз, теперь летим кормить медуз». Мама Вторая уверена, что это КГБ. Они сочиняют эти дурацкие стишки, а потом распространяют как народное творчество, говорит она мужу, и Папа Второй пожимает плечами. Школа серая. В ней ходят строем на переменах, буквально, — и Малыша бесит, когда его жены считают, что это он преувеличивает, чтобы вызвать их жалость, — физкультурой занимаются на матах в холле. Зимой лыжи. Малыш сбивается с лыжни, и полтора часа плутает в лесу, выходит весь мокрый, запыхавшийся, а учитель даже и не глядит в его сторону, потому что в бобруйской средней школе номер девять 1988 год лишь по календарю, а на самом деле — год 1972, или, к примеру, 1949. Проклятые совки. Мама, приходит Малыш к маме с учебником, — на первой странице которого девочка тянет тюльпан солнцу, — научи меня читать по-молдавски. Какой смысл, сынок. Все мы будем советским народом, который говорит по-русски и голосует на съездах за программу партии. Папа Второй беспартийный. От учебника пахнет подсолнечным маслом, язык матери для Малыша это всегда дом бабушки, подоконник, много солнца, бутылка с желтой рыбкой на горлышке, и неторопливый разговор двух женщин. Мать и бабушка. Малыш пишет письмо Дедушке Третьему, у которого ехидно осведомляется, куда же пропало мясо из страны, которой так успешно руководит партия — это в восемь-то лет, с тоской и злобой думает он о себе, когда вырастет, — и отправляется с братом на тренировку. Одноклассница показывает фото. Ее папа, тоже офицер, — здесь у всех папы офицеры, — по пояс торчит из бронетранспортера, а ниже пояса уже машина. Механизированный кентавр. Если высунуться из люка, то при подрыве оторвет ноги, зато можешь остаться в живых. Он в Афганистане сейчас, говорит девочка, которой нравится Малыш, но которому не нравится девочка, так что он, повертев снимок из вежливости, возвращает. Папа Второй пишет рапорты. Просится тайком в Афганистан, и ужасно нервничает из-за того, что Мама Вторая не хочет, чтобы он в Афганистан попал. Двое детей. Зато против Чернобыля Мама Вторая ничего не имеет — никто еще толком не знает, что там случилось. Взорвался завод. Мифы и легенды о Чернобыле еще начинают сочинять, и Папа Второй уезжает туда на целый год, оставив жену с детьми. Мама Вторая досадует. Чертовы коммунисты не умеют толком даже атомную станцию построить, читает она между строк в журнале «Звезда»; коммунисты все развалили, читает она в журнале «Новый мир»; партократы и бюрократы только и делают, что колбасу жрут из распределителя, читает она в журнале «Огонек». Малыш тоже читает. Хватит, говорит ему мать, и отбирает книжки, лучше иди погуляй, так что Малыш с братом берут лыжи и идут целый день к кладбищу за городом, которое кажется обманчиво близким. Возвращаются затемно. Мама Вторая вне себя от страха, весь гарнизон на ногах, это конец 80-хх и вегетарианские времена прошли — в Белоруссии то и дело идут процессы маньяков. Психи свирепствуют. То и дело находят убитых детей, изнасилованных детей, судят душегубов с пятьюдесятью жертвами на счету, с семьюдесятью жертвами, судят Чикатилл, судят Михасевичей, газеты в истерике, люди в панике. Белорусский феномен. А тут еще СПИД! Малышу трудно заснуть, потому что в глазах у него все страшно пляшет, он ужасно боится уколов, а вдруг его заразят этим ужасным СПИДом. Мать спохватывается. Мальчик растет чересчур впечатлительным, ему не хватает твердой уверенности, спокойствия. Мужского воспитания. Ничего, спорт поможет. Братья много плавают, это уже похоже на что-то профессиональное, тем более, рядом спортивный комплекс «Шинник». Это мирит с Бобруйском. Мама Вторая покупает папку, куда складывает грамоты Малыша, и их соберется больше ста штук, — у брата пятьдесят, он стайер, у них меньше дистанций, — а уж призов-то не сосчитать. Малыш — спринтер. Крепкий, взрывной, порывистый, он идет на плавание как в школу — чтобы не скучать дома самому без брата, — и его ставят на заплыв со старшими в соревнованиях случайно, чтобы дорожка не пустовала. Бассейн в пятьдесят метров. Малыш выигрывает. Получает первый урок формальностей. Останавливается у края бассейна, срывает протекшие очки, я выиграл, выиграл, радостно говорит он секунданту, важному мальчишке лет пятнадцати, и тот улыбается. Говорит — дай руки. Зачем, спрашивает Малыш. Дай руки, смеется секундант. Малыш тянется. Секундант берет его ладони и с силой прижимает их к бортику, после чего нажимает на кнопку механического секундомера. Вот теперь ты выиграл.