ТЕРРОР ПОСЛЕ 1917. СУПЕРТЕРРОР. СОПРОТИВЛЕНИЕ. Том 6. - Роман Ключник

Этой группе русской прозападной либеральной интеллигенции я посвятил во многом книгу №4 этой серии, стараясь показать на примере В. Розанова и ему подобных «свободолюбивых демократов и либералов» их ошибки, заблуждения и их морально-нравственное разложение в начале 20-го века и их трагедию, и прозрение некоторых из них. Эти полуграмотные эрудиты, недоучки, нахватавшиеся отовсюду понемногу знаний, «интеллигентщина», считали, что уже достигли уровня понимания мира В. Соловьёва и Ф. Ницше и даже более того, смотрели высокомерно с брезгливостью на окружающих и были очень рады, чтобы их пригласили в таинственные и всемогущие масонские ложи, охотно участвовали в осмеянии царской семьи и желали смерти Столыпину, а когда Россия проиграла войну Японии, эти выродки слали поздравительные телеграммы японскому императору — что он победно потопил русский флот на Дальнем Востоке и уничтожил более 250 тысяч русских солдат и офицеров. Их щадяще называли «пораженцами», а правильно было — предатели.

И вот теперь, после подавления русского сопротивления, — после Гражданской войны, эти родственные Ленину и Бронштейну души видели, что осуществилась их мечта, а они теперь были не у дел, да ещё и бедствовали, — обидно и несправедливо. Они точно не были Белыми, тем более бывшими белогвардейцами. А на их любимом, обожаемом Западе и тем более в Манчжурии и Китае они оказались никому не нужны, недооценены.

Необходимо было найти какой-то выход из этой нелепой ситуации. Различные масоны, кадеты и прочие либеральные интеллигенты долго над этим ломали голову. Такое впечатление, что эти процессы происходили одновременно в сознании многих эмигрантов этого вида, потому что, когда один из эмигрантов, сидящих в далеком Харбине, по фамилии Н. Устрялов выдумал ещё до «НЭПа» вроде удачную перемычку между ними и захватчиками России под названием «национал-большевизм», по которой они могли бы вернуться обратно безопасно в Россию и вместе мирно и дружно ею править, то с введением Лениным «НЭПа», «потеплением», — одновременно встрепенулись ему подобные интеллигенты-выродки во многих европейских столицах от Парижа до Праги.

Перед тем как глянуть на эту мудреную взаимовыгодную перемычку Устрялова, которая очень понравилась Бронштейну, Ленину и Луначарскому, посмотрим вкратце на её выдумщика.

Н. Устрялов (1890-1937) был выходцем из калужских дворян. В 1908 году окончил гимназию и поступил в знаменитый своими либеральными традициями от профессора Печорина до друга Горбачева «перестройщика» Афанасьева Московский университет, который ещё не остыл от только что неудавшейся революции, и сразу включился в бурную студенческую политическую жизнь. Мудрые профессора «своего» сразу приметили и оставили делать карьеру в университете.

Чтобы ни у кого не было сомнений — на чьей он стороне, прогрессивный западник Устрялов делает классический знаковый маневр — поступает точно также, как когда-то поступил стеснявшийся России молодой В. Розанов, — Устрялов в своей первой работе «Национальные проблемы у первых славянофилов» в 1916 году нападает с критикой на дремучих патриотов — славянофилов, увидев у них «преувеличенное раздражительное чувство народности», «отсутствие подлинного самосознания». И бдительный Устрялов отмечает наличие остатков патриотизма этого вида: «Славянофильство распалось, но элементы его, видоизменения, поздние наслоения, подчас углубленные, подчас искаженные, живут и поныне».

И в этом же году публикуются его статьи, в которых для многих сладко звучат его речи: «Нужно выбирать: или откровенный космополитизм (будь то социализм или будь то анархический, будь то религиозный — Устрялов) или державная политика». Николая быстро замечают на другом уровне. Его приглашают вступить в масонскую организацию, и он быстро делает карьеру и в университете — он уже приват-доцент, и в политике — его приглашают стать членом кадетской партии, там такие лица для Слиозберга и Винавера очень были нужны. К 27 годам — это хорошие карьерные достижения.

С начала 1917 года Устрялов внимательно наблюдал, как его старшие «братья» по разуму провели Февральскую революцию и свергли царя. Но к осени 1917 года, Устрялов, наблюдая с расстройством, как масоны бездарно, бестолково распоряжаются захваченной властью и страной, верно просчитал последствия, последующий ход событий, и следует отметить эту его редкую положительную особенность — у него это получалось несколько раз. Тогда, 7 сентября 1917 года, Н. Устрялов в статье «Товарищ и гражданин» писал, вероятно, от лица многих рядовых масонов:

«Мы не удовлетворились свободой и равенством. Мы захотели братство. Нам показалось мало хорошего государства. Мы захотели совершенного человеческого союза «всемирного мира». Мы отказались от звания «гражданин», чтобы стать «товарищами». И в результате остались только рабами. Только взбунтовавшимися». Не могущими созидать, строить. Это была жесткая самокритичная верная оценка. И Устрялов видел единственный выход — в диктатуре над взбунтовавшимися рабами. Устрялов исходил из аналогии французской революции и прихода к власти Наполеона. Причем прозорливый Устрялов заметил, спрогнозировал, что в результате этого всероссийского бардака, хаоса диктатор придет «не из Дона и Кубани», а выйдет рядом — «крадущейся походкой». Это было сказано им за полтора месяца до Октябрьского захвата власти Лениным.

При ленинской власти Устрялов устроился неплохо, преподавал, участвовал в каких-то проектах. Когда Красная армия осенью 1918 года отбила Пермь, — он поехал преподавать туда и получил в 28 лет звание красного профессора. А когда Белые армии через некоторое время вернулись и захватили Пермь, то Устрялов встретил своих старых знакомых масонов из Временного правительства, Комуча и Директории и стал «своим» и среди Белых. Когда колчаковские войска отступили к Омску, то молодой профессор Н. Устрялов выдвинулся в идеологические лидеры, обосновывая «чистую диктатуру» Колчака. Но создать хорошую идеологию симпатичную «массам» у него с его «высокой» философией не получилось. Затем он вместе со всеми совершал длительное бегство от Красной армии на Дальний Восток и за пределы России — в Манчжурию, в Харбин.

Оказавшись в пестрой душной толчее российских беженцев и китайцев, в бедственном положении, Устрялов довольно скоро — в начале 1920-го года уже поставил перед собой задачу вернуться к большевикам, среди которых ему жилось хорошо, но коварный ветер истории выдул его из стана ленинцев в стан неудачников, проигравших. Проблема была в том, что Устрялов, по воле случая, поддавшись искушению поучаствовать в работе колчаковского правительства в 1919 году, «засветился» среди Белых, и просто так — вернуться к суровым большевикам и покаяться, сослаться на недоразумение и злую шутку истории — было очень опасно. И ситуация оказалась парадоксальной — он точно не Белый, он жаждал революции в консервативной России, симпатизировал большевикам, а теперь не может вернуться в революцию к большевикам. Более того, Устрялов чувствовал некую черную душевную общность с кровавыми большевиками, в письме Н.А. Цурикову (от 27 октября 1926 г.) он, вспоминая кровавые времена, когда в 1918 году наблюдал за невероятно жестокими репрессиями большевиков в Перми, откровенно признался, что «совсем при этом не испытывал чувств, обуревавших в аналогичном положении З. Гиппиус».

А ведь в Перми коммунисты «оторвались» от всей их черной души. Например, архиепископу Пермскому Андронику ленинские комиссары, эти миссионеры новой марксистской религии, сначала вырезали щёки, затем обрезали уши и нос, затем выкололи ему глаза и водили его в таком виде по улицам Перми — как победители в рекламных целях, унижая своих конкурентов и в доказательство того, что Бог не защищает этих «святош», а значит — они фальшивые, а вот мы, марксисты-ленинцы, — и есть настоящие Боги, наказываем кого хотим, убиваем кого хотим, творим что хотим. Поэтому также — перед тем как убить архимандрита Родиона с его головы содрали скальп. «Повезло» Гермогену Тобольскому — его «просто» утопили.

На глазах Н. Устрялова массово зверски убивали его народ, а у него не было никакого внутреннего протеста, возмущения, никакой боли, никакого сочувствия, никакого сожаления, никакого милосердия. Этот выродок душою не был русским. Да и просто — нормальным человеком его трудно назвать. Кстати, неплохой пример с Гиппиус, — эту масонку и революционерку, «сущего черта», «чертовку в юбке» и т.п. — трудно было заподозрить в любви к русскому народу, однако, у неё имелись хотя бы нормальные человеческие чувства сострадания, жалости, элементарный гуманизм, — чего не было у этого молодого циничного профессора-сатаниста, который теперь стремился вернуться к своим.

Можно было смыть грех работы у Белых — отвагой и кровью сражаясь с винтовкой в рядах Красной армии, но Устрялов — всё-таки профессор, мыслитель — у него другое оружие, и он решил быть полезным Ленину и Бронштейну по-другому. И стал обдумывать, разрабатывать целую систему объяснений-оправданий исторической объективности и правильности Ленина и Бронштейна, большевиков и без их ведома привязывать их к русскому духу.