Эоловы арфы - Владимир Бушин

- Наша старшая дочь потребовала, - сказал Маркс, - чтобы платье непременно было цвета ирландского знамени. Она сама сейчас носит польский крест на зеленой ленте и уверяла меня, что для вас, ирландки, в нынешнюю пору небывалого напряжения борьбы за свободу Ирландии платье зеленого цвета будет особенно приятно. Я ей поверил.

- И не ошиблись, господин Маркс, не ошиблись. - Лиззи действительно было очень приятно.

- Я хочу, - сказал Энгельс, - чтобы ты сегодня украшала наше мужское общество в этом платье.

- Разумеется, - радостно согласилась Лиззи и пошла переодеваться.

- Вот погодите, - шутливо пригрозил Маркс. - Дайте срок, выйдет мой "Капитал" на английском, на французском, а то и на русском, и я сделаюсь богачом. Тогда вы ахнете, увидев, с каким вкусом ваш Мавр может выбирать подарки.

Энгельс знал, что "Капитал" вышел ничтожным тиражом в одну тысячу экземпляров, что гонорар за этот гигантский двадцатилетний труд Маркс получит издевательски мизерный - 60 фунтов; он понимал и то, что издание книги на других языках - дело чрезвычайно сложное и уж наверняка это не принесет Марксу сказочных богатств. Но он видел, что его друг действительно рассчитывает с выходом "Капитала" решительно поправить свои дела, обрести наконец-то - в пятьдесят лет! - полную материальную независимость, - и сердце Энгельса больно сжалось от ясного сознания несбыточности надежд Мавра.

...Праздничное застолье, пожалуй, перевалило уже свою вершину, когда пришел доктор Гумперт, друг Энгельса и Маркса, немец, единственный врач, которому Мавр доверял.

- Вот кстати! - обрадовался Энгельс. - Эдуард, если бы ты знал, какое событие мы сегодня отмечаем... Как ты думаешь, кто этот господин? - он указал на кресло между собой и Марксом, где на высокой подушке стояла прислоненная к спинке, развернутая посредине большая книга. - Этого господина зовут "Капитал". Мы собрались здесь, чтобы отпраздновать его рождение. А он, видишь, сидит как настоящий именинник и от тщеславного удовольствия слегка пошевеливает страницами... Лиззи, бокал! Шампанского!

Пока Лиззи подавала новый прибор, Гумперту представили Лафарга, о котором он, конечно, до этого слышал.

- Мы уже пили за него, - сказал хозяин, - а ты, Гумперт, выпей до дна за этого гениального и ненавистного, долгожданного и трижды проклятого новорожденного.

Гумперт выпил, и Энгельс, воскликнув "Молодец!", продолжал:

- Мне всегда казалось, Мавр, что эта книга, которую ты так долго вынашивал, была главной причиной всех твоих несчастий и что ты никогда не выкарабкался бы, не сбросив с себя этой ноши. Эта вечно все еще не готовая вещь угнетала тебя в физическом, духовном и финансовом отношениях, и я отлично понимаю, что теперь, - Энгельс встал и пошевелил расправленными плечами, - стряхнув этот кошмар, ты чувствуешь себя другим человеком, и мир, в который ты опять вступаешь, кажется тебе уже не таким мрачным, как раньше.

Маркс встал с бокалом в руке:

- Ты сказал, Фред, кошмар... Да, эта книга была для меня высочайшим наслаждением и одновременно диким кошмаром. В жертву ей я принес слишком многое. Но этот кошмар преследовал меня не один, ему всегда сопутствовал другой, не менее ужасный... Ведь только тебе, Фред, я обязан тем, что первый том готов. Без твоего самопожертвования ради меня я ни за что не смог бы проделать огромную работу и по двум остальным томам... Без тебя я никогда не смог бы довести до конца все это циклопическое дело, и - уверяю тебя - мою совесть постоянно именно как кошмар давила мысль, что ты тратишь свои исключительные способности на занятия коммерцией и даешь им ржаветь главным образом из-за меня... Прошу вас, друзья, выпить за моего Фреда.

Все встали. Маркс и Энгельс обнялись над креслом, в котором покоился "Капитал". Чтобы скрыть волнение, Энгельс, смеясь, воскликнул:

- Ты слышала, Лиззи? Мавр объявил твоего мужа заржавевшей железкой. Не пожелаешь ли ты после столь авторитетного заявления выбросить меня на свалку или сдать старьевщику?

- Господа! - вдруг подал голос Гумперт. - Я счастлив, что в такой знаменательный день оказался с вами, но, к сожалению, мне пора идти: я завтра утром еду в Ливерпуль, и еще надо кое-что сделать перед отъездом.

- Ты уезжаешь в Ливерпуль? - удивился Энгельс.

- Дней на десять.

- В таком случае, пожалуйста, осмотри и выслушай сейчас Мавра, а то он возьмет да уедет раньше, чем ты вернешься.

- Фред, я чувствую себя прекрасно, никакой осмотр мне не нужен, попытался противиться Маркс.

- В этом вопросе я разбираюсь лучше знаменитого автора "Капитала", непререкаемым тоном сказал Энгельс и выпроводил Маркса с Гумпертом в свой кабинет.

Вскоре Лиззи удалилась по каким-то своим делам на кухню, и Энгельс с Лафаргом остались в столовой одни. С первого взгляда еще на вокзале они понравились друг другу. А перед тем как садиться за стол, Лафарг улучил момент и шепотом сказал Мавру: "Я влюбился в вашего Энгельса". Шепотом же Маркс ответил: "Хотел бы я видеть хоть одного порядочного человека, который не влюбился бы в него". Но теперь, внезапно оставшись одни, Энгельс и Лафарг на мгновение почувствовали стесненность, не зная, как подойти друг к другу.

- Как я завидую вам! - вдруг выпалил Лафарг.

- Кому? Мне? Мавру? - улыбнулся Энгельс.

- Вам обоим!

- Мне, если уж так хочется, можете завидовать, моей бороде, например, или тому, что у меня есть лошадь, но Мавру - не надо.

- Почему же? - искренне удивился Лафарг.

- Потому что нехорошо завидовать гению. Я не понимаю, как тут можно завидовать. Это настолько своеобразное явление, что мы, не обладающие его даром, заранее знаем, что для нас его вершины недостижимы, и, чтобы завидовать этому...

- Вы не поняли меня! - смутился Лафарг. - Я завидую вашей дружбе. Лаура рассказывала, что стоит Мавру занемочь, как вы уже пишете ему: "У меня нет покоя ни днем ни ночью". А как только вы замешкаетесь с ответом на его письмо, он тотчас в тревоге строчит: "Дорогой Энгельс! Плачешь ты или смеешься, спишь или бодрствуешь?"

- Да, это действительно так, - глухо проговорил Энгельс, - плачем мы или смеемся, спим или работаем, сидим дома или бродим в далеких краях - мы всегда вместе. Вот ужо столько лет...

- Извините, может быть, вам покажется бестактным...

- Бестактность - это не то, что может меня испугать.

- Мавр всю дорогу, да и раньше уверял меня, что всегда и во всем идет по вашим стопам.

Энгельс рассмеялся:

- Это его любимый конек. Он не только вас, но даже и меня пытается в этом уверить.

Энгельс налил вина Лафаргу, себе и сказал тихо:

- Пока никого нет, давайте ради знакомства выпьем за что-нибудь сепаратное и тайное. Страшно люблю всякие тайны.

- Я бы мог предложить один тост, - замялся Лафарг.

- Представьте, я о нем догадываюсь, - улыбнулся Энгельс. - Вы, конечно, хотели бы выпить за мое согласие на ваш брак с Лаурой.

- Угадали, - мрачновато подтвердил Лафарг.

- Предлагаю несколько иную формулировку. За то, чтобы я счел возможным и нужным дать согласие. Идет?

Лафарг тяжело вздохнул:

- Идет.

Они выпили. Поставив бокал, Энгельс с сочувствием посмотрел на влюбленного.

- Я, разумеется, тоже завидую вам. Как вы понимаете, у человека моих лет много причин завидовать тому, кто на двадцать два года моложе. Но моя зависть, как и ваша, совершенно бескорыстна. Я завидую вашей муке, ибо самая благородная, самая возвышенная и самая индивидуальная из мук - мука любви.

Лафарг вспомнил намек Мавра на когда-то пережитую Энгельсом любовную драму, но спросить о ней не решился.

- Знаете, что лучше всего помогает при любовной муке? - Энгельс, видимо, сам был расположен поговорить на эту тему. - Мне известно лишь одно верное средство. Это путешествие. В сорок первом году, будучи, следовательно, года на четыре моложе вас, я бежал из родного края с разорванным и опустошенным сердцем. Я пустился в странствие по Швейцарии и Северной Италии, я бродил по Альпам и изливал свои чувства перед лицом прекрасной природы, которая одна только и достойна быть их свидетельницей.

- И помогло? - спросил Лафарг.

- Ну, в общем, как видите, остался наш. У Гейне есть такое четверостишие, написанное, кстати, в ту пору:

С жизнью я уже прощался,

Ждал меня могильный мрак;

И я все же жив остался,

Но не спрашивайте: как?

- Судя по стихам, Гейне был человеком весьма любвеобильным, - заметил Лафарг.

- О да! - засмеялся Энгельс. Ему, видно, многое тут было известно. Но, видите ли, наш друг Гейне полагал, что наряду с путешествием вернейшее средство от старой сердечной боли - новая любовь. Он так и писал:

Когда тебя женщина бросит, - забудь,

Что верил ее постоянству,

В другую влюбись или трогайся в путь,

Котомку на плечи и - странствуй...

- Из того, что Мавр говорил мне о любви, - Лафарг вспомнил вагонную беседу, - я могу заключить, что он это стихотворение воспринимает, видимо, как вы.

- Конечно, мы, очевидно, оказываем друг на друга влияние даже в таких вопросах. Что же касается нашего учения, - Энгельсу захотелось вернуться к оставленной теме и внести тут окончательную ясность, - то я не стану перед вами отрицать, что принимаю известное самостоятельное участие в его разработке. Но...