Несокрушимые - Игорь Лощилов

Посольство посовещалось и ответило так: согласны впустить 200 человек и выставить 10 заложников, остальных пусть король набирает из пленников. Ключи от городских ворот будут находиться только у воевод. Все земельные пожалования короля в смоленском крае признаются недействительными. Вопрос об убытках откладывается до полного окончания войны. Горожане будут бить челом королю, когда войска и пушки отойдут от крепости, тогда же в неё будут впущены и 200 польских людей.

Переговоры снова зашли в тупик.

Всё это проходило в полном согласии с большими московскими послами, теми, кто, не соблазнившись посулами, твёрдо стояли на своём. На них в бессильной злобе и обрушили поляки свой гнев. В марте по истончившемуся льду их заставили перейти на другой берег Днепра и там, взяв под стражу, объявили, что отправляют в Вильну. Филарет Романов и Василий Голицын держались с достоинством, стойко переносили издевательства благородной шляхты. Сложнее было с наказанием строптивых смолян. Поляки пригрозили немедленным приступом, те посмеялись в ответ, ещё и подзадорили: «Давайте, давайте, мы поглядим, как вы в грязи поваляетесь, и Ваньку своего не забудьте привести». Это про грозного Яна Потоцкого, который опасно заболел и не вставал с постели. Но ещё больше, чем весенняя распутица, их защищали события, которые в то время происходили в Москве.

Убаюканная лживыми посулами и коварными заверениями в дружбе, Россия просыпалась от сна. Поведение поляков в Москве и под Смоленском явно показало их настоящее намерение установить безраздельное господство над соседним государством. Хоть и с запозданием, в умах россиян стала торжествовать вековая истина: спасение даётся не чужеземным вспомоществованием, а собственным радением. В народном сознании всё прочнее укоренялись патриотические мысли, их главным вдохновителем являлся патриарх Гермоген. В церквях читались его грамоты, их списки отправлялись в другие города. По уездам рассылались гонцы с призывом созывать даточных людей с помещичьих, монастырских и церковных имений. Собирались сходки, делались приговоры, люди вооружались, чем могли, и спешили к месту объявленных сборов, везли оружие, порох, свинец и всякие запасы. Там совершали крестное целование на верность Русской земле и православной вере, обязывались ни в чём не поддерживать завоевателей, но ополчаться на них и идти на выручку Москвы, а по пути не делать дурного русским людям и вызволять тех, на кого пал гнев ляхов и их приспешников. Так поступали в Нижнем Новгороде, Ярославле, Владимире, Суздале, Муроме, Костроме, Вологде, Устюге, Великом Новгороде и других городах.

Человеком, которому было суждено дать начальный толчок народному возмущению, стал Прокофий Ляпунов. На первых порах, пока народные ополчения не приобрели силу, он призвал под свои знамёна всех недовольных военачальников без разбора и сманивал тех, кто оказался не у дел. Таких оказалось много. Удалось договориться с князем Дмитрием Трубецким, главным воеводой убитого царика, с казацким атаманом Андреем Просовецким, окопавшемся в Суздале, с Иваном Заруцким, которому открыла свои объятия неутомимая Марина. Даже пребывающий в праздности Ян Сапега подумывал о том, чтобы примкнуть к новому движению. Ляпунов не скупился на обещания: казакам обещал жалование, атаманам — чины и награды, Марине и её новорождённому Ворёнку — царский титул. Всё делалось для того, чтобы оттянуть от короля прежних сторонников и приманить к себе колеблющихся.

В начале марта народные ополчения и собранные Ляпуновым отряды двинулись к Москве. Сам Ляпунов из Рязани, Трубецкой из Калуги, Заруцкий из Тулы, Просовецкий из Суздаля, Волконский из Костромы, Волынский из Ярославля... По пути следования их встречали торжественным колокольным звоном, иконами и крестами, хлебом и солью, радостными криками и пушечной пальбой. Засевшие в Москве поляки были встревожены, народное воодушевление передалось москвичам, и они более не стеснялись выражать свои чувства в отношении завоевателей: откровенно насмехались на улицах, торговцы запрашивали с них втридорога, извозчики отказывались везти, ребятишки дразнили и улюлюкали. В московском воздухе чувствовалась надвигающаяся гроза.

Ляхи находились в постоянной тревоге, держались наготове и почти не рассёдлывали коней. Гонсевский приказал жителям под страхом смерти сдать всё имеющееся оружие, были усилены караулы, при въезде в столицу досмотру подвергалась каждая телега, и нередко под сеном или товаром находили сабли и самопалы. И несмотря на то что для острастки прочим возчиков немедленно спускали под лёд, телеги с тайным привозом всё шли и шли. Салтыков явился к Гермогену и передал требование Гонсевского: отписать городам, чтоб отозвали своих людей и к Москве их более не пускали, иначе будет худо. Патриарх не смутился новой угрозой и ответил:

— Если ты, изменник Михайло Салтыков, с литовскими людьми из Москвы выйдешь вон, тогда отпишу, чтоб и они воротились назад. А не выйдете, так я, смиренный, подтвержу, чтоб довершили начатое и благословлю помереть за православную веру. Не могу видеть её поругание и разорение нашим церквам и мерзкого латинского пения уже слышать не могу.

Тогда к патриарху приставили стражу и велели никого к нему не пускать. Гонсевский писал королю, просил о помощи, в его распоряжении имелось семь тысяч человек, и что могла сделать эта горстка во враждебном двухсоттысячном городе, ожидающем подхода многочисленной военной силы? Оказывается, всё-таки могла многое, подобно тому как известная ложка дёгтя способна испортить содержимое целой бочки. Король как обычно с помощью не спешил, а Гонсевский по своей натуре не мог просто так сидеть и ждать, тем более, что у него в наперсниках был злоумный Салтыков, у этих двух дёгтя хватило бы на сотню бочек. И вот что придумали, окаянные.

Близилось Вербное воскресенье. В этот день вся Москва стекалась на Красную площадь смотреть «шествие на ослятии». То был старинный обряд, символизирующий въезд Христа в Иерусалим. После службы в Успенском соборе патриарх в сопровождении царя выходил через Спасские ворота на Красную площадь. К нему подводили разнаряженную лошадь, царь брал её за повод и обходил площадь. Патриарх, восседая на лошади, благословлял народ и освящал веточки вербы. Салтыков предложил Гонсевскому воспользоваться скоплением народа и наглядно показать, кто является истинным хозяином в Москве.

   — Это как?

Салтыков прищурил больной глаз и склонил голову на бок, что всегда делал в минуты крайнего мысленного напряжения.

   — Совсем людишки обнаглели, разве бывает так, чтоб властей не слушали и наверх плевали? Вот мы им охоту и отобьём.

   — Ты что удумал, говори прямо.

   — Ослятию должны стрельцы сопровождать и по ходу стоять рядами, чтоб путь чистить. Твоя милость стрельцов из Москвы повывела, так ты немцев выстави, они порядок любят, хоть в последнее время и слишком нервенные...

   — Темнишь ты, боярин, — не выдержал Гонсевский, — толком говори.

   — Да уж куда яснее. Затешем в толпу своих людишек для задира, немчура осердится и... А мы под шумок особенных заводил и смутьянов своими силами причешем, у меня на них давно список заготовлен.

Гонсевский окинул Салтыкова презрительным взглядом. Предложить избиение своего народа во время церковного торжества — до этого не смог бы додуматься даже он, не имеющий моральных запретов. Покачал головой.

   — Это дело опасное, людей можно так озлить, что после никакого удержа не будет.

   — Они на немцев спокон веков злятся, пущай... Только стадо без водырей на что годится? А все водыри у нас вот где будут! — он выкинул свой маленький сухой кулачок.

Гонсевский обещал подумать, сразу на такое решиться не мог.

   — Думай, думай, — согласился Салтыков, — только не долго, нужно пушки расставить и с войсками по-хитрому распорядиться. Время не ждёт, либо мы их, либо они нас.

Пан в конце концов согласился. Условились всё держать в строжайшей тайне и до последнего часа никому ничего не говорить. Но как ни таись, такое разве удержишь, тем более, что в окружении Салтыкова у князя Воротынского был свой человек. Через него, хотя и в самый последний момент, известились о задуманном злодействе. Сил у москвичей для отпора имелось достаточно, от Ляпунова тайными путями в город прибыли воеводы Дмитрий Пожарский, Иван Бутурлин, Иван Колтовский, за каждым не одна сотня людей, только вот для их сбора времени не имелось. Тогда Воротынский решил так: если собрать нельзя, то оповестить можно. И, как волны от брошенного камня, покатилось во все стороны княжеское остережение.

Утро 17 марта начиналось, как задумывал Салтыков. Ради исполнения положенного действа Гермогена привезли в собор, который был заполнен празднично одетой московской знатью. За неимением царя его роль возложили на князя Гундурова. Всё шло по заведённому чину, под звон колоколов и торжественные песнопения патриарх вышел из Спасских ворот и остановился удивлённый — площадь была пуста! Никого, кроме унылых рядов немцев и пушек с зажжёнными фитилями. В немом одиночестве Гермоген проехал к Покровскому собору и, не совершив службы, вернулся обратно. Так же пусты были в этот день и все московские улицы. Салтыков не мог сдержать досады и при встрече с польскими начальниками говорил одно и то же: «Нынче вы Москву не били, так скоро она вас изобьёт».