Два актера на одну роль - Теофиль Готье

Размышляла, со своей стороны, и Фелисиана. Она придирчиво осматривала Милитону со страстным желанием найти в ней хоть какой-нибудь недостаток. К своему великому сожалению, она ни к чему не могла придраться. Женщины, как и поэты, знают истинную цену друг другу, только никогда не признаются в этом. Настроение Фелисианы лишь ухудшилось от осмотра соперницы, и она сказала довольно кисло несчастному Андресу:

— Если врач не запретил вам говорить, расскажите нам о своем приключении, — ведь это настоящее приключение, а то мы знаем о нем лишь понаслышке.

— Хо-хо, рассказывайте нам романтическую историю, — присовокупил англичанин.

— Ты заставляешь его разговаривать, а между тем он еще очень слаб, — отечески добродушно промолвил дон Херонимо.

— Это его не слишком утомит, а в случае надобности мадемуазель придет ему на помощь, — она должна знать историю во всех подробностях.

При этих словах Милитона подошла к гостям.

— Мне взбрело на ум, — сказал Андрес, — одеться в костюм маноло, побродить по старинным кварталам города и полюбоваться на оживление, царящее в кабачках и на народных танцульках; вы же знаете, Фелисиана, что при всем моем преклонении перед цивилизацией я люблю старинные испанские обычаи. Проходя по этой улице, я встретил свирепого молодца, дававшего серенаду, он затеял со мной ссору и ранил меня в честном бою на ножах с соблюдением всех требуемых правил. Я упал, и мадемуазель Милитона подобрала меня чуть живого на пороге своего дома.

— Знаете, Андрес, ваша история весьма романтична и послужила бы превосходным сюжетом для песни какого-нибудь бродячего слепца, особенно, если немного приукрасить ситуацию: скажем, два непримиримых соперника встречаются под балконом красавицы… — при этих словах она взглянула на Милитону и принужденно рассмеялась, — каждый из них разбивает гитару о голову противника и чертит острием кинжала крест на его лице. Если бы эту сцену вырезать на дереве и поместить как заставку к романсу, эффект получился бы потрясающий — слепой певец нажил бы целое состояние.

— Сударыня, — серьезно проговорила Милитона, — еще немного, и лезвие кинжала вонзилось бы ему в сердце.

— Конечно, но, как это обычно бывает, соперник промахнулся и нанес лишь романтическую рану…

— Как видно, эта рана нисколько вас не беспокоит, — возразила девушка.

— Она получена не в мою честь и не может так сильно тревожить меня, как вас. И все же я пришла навестить вашего раненого. Если желаете, мы будем ухаживать за ним по очереди — это будет прелестно.

— До сих пор я ухаживала за ним одна, так же буду ухаживать и дальше, — ответила Милитона.

— Понимаю, что рядом с вами я могу показаться холодной, но не в моих привычках подбирать молодых людей даже с пустяковой царапиной на груди.

— И вы бросили бы умирающего на улице из страха скомпрометировать себя?

— Не все свободны, как вы, милочка; приходится иногда соблюдать приличия, и девушкам с добрым именем не пристало его терять.

— Полно, Фелисиана, ты говоришь чепуху и напрасно выходишь из себя, — примирительно сказал Херонимо. — Все это вышло случайно, и Андрес не знал мадемуазель Милитоны до этого несчастного случая; не вздумай ревновать и тревожиться понапрасну.

— Невеста — не любовница, — величественно промолвила Фелисиана, не обращая внимания на вмешательство отца.

Милитона побледнела при этом последнем оскорблении. Влажный блеск появился в ее глазах, комок подступил к горлу, губы дрогнули, рыдание готово было вырваться из груди, но она сдержалась и ответила только взглядом, исполненным глубочайшего презрения.

— Идемте, батюшка, мне не место здесь — я не могу дольше оставаться у падшей женщины.

— Если вы уходите только из-за этого, останьтесь, мадемуазель, — сказал Андрес и взял Милитону за руку. — Донья Фелисиана Васкез де лос Риос может продлить свой визит у сеньоры Андрес де Сальседо, которую я имею честь вам представить: мне было бы крайне неприятно поставить вас в ложное положение.

— Как?! — вскричал Херонимо. — Что ты говоришь, Андрес? Разорвать узы десятилетней давности! Ты с ума сошел!

— Напротив, я никогда не рассуждал более здраво, — ответил молодой человек. — Я не сумею составить счастье вашей дочери, я прекрасно это понял.

— Чушь, бредни взбалмошного мальчишки! Ты болен, у тебя жар, — продолжал Херонимо, издавна считавший, что Андрес будет его зятем.

— Хо, не надо беспокойства, — проговорил англичанин, тронув Херонимо за рукав. — Женихи у дочери будут; она такая прекрасная, она так прекрасно одевается!

— Вы оба богаты и так хорошо подходите друг другу… — продолжал Херонимо.

— Да, по богатству, но не по сердцу, — ответил Андрес. — Не думаю, чтобы мадемуазель Васкез очень скорбела о том, что теряет меня.

— Вы скромны, — возразила Фелисиана. — Но я не хочу разуверять вас, можете не терзаться угрызениями совести. Прощайте, будьте счастливы в браке. Сударыня, разрешите откланяться.

На иронический кивок Фелисианы Милитона ответила полным достоинства реверансом.

— Идемте, батюшка! Сэр Эдвардс, дайте мне руку.

Англичанин предложил руку Фелисиане, округлив ее наподобие ручки амфоры, и все трое величественно удалились.

Молодой островитянин сиял от радости. Эта сцена пробудила в его душе затаенные надежды, ведь до сих пор им не дано было расправить крылья, — Фелисиана, к которой он питал почтительную любовь, свободна! Ее давняя помолвка расторгнута. «О, жениться на испанке, — думал он, чувствуя на своем рукаве узкую перчатку Фелисианы, — это моя мечта! На испанке с пламенной душой, с горячим сердцем, которая умеет заварить чай по моему вкусу… Я вполне согласен с лордом Байроном: прочь от меня, бледные северные красавицы! Я поклялся себе, что женюсь на индианке, итальянке или испанке. Но я предпочитаю испанку из-за романсеро и войны за независимость; мне встречалось немало страстных испанок, но они не умели заваривать чай по моим рецептам и совершали непростительные промахи в вопросах хорошего тона. Зато Фелисиана превосходно воспитана! Какое впечатление она произведет в Лондоне в бальном зале Алмэк или на светских раутах! Никто не поверит, что она уроженка Мадрида. О, как я буду счастлив! Лето мы станем проводить всей семьей в Калькутте или в моем коттедже на мысе Доброй Надежды. Какое блаженство!»

Таковы были золотые мечты сэра Эдвардса — он грезил наяву, провожая домой мадемуазель Васкез.

Фелисиана тоже предавалась мечтам, и не менее сладостным. Правда, ее сильно раздосадовала разыгравшаяся сцена: не то чтобы девушка сожалела о потере Андреса, но она была задета тем, что жених первый порвал с ней. Неприятно, когда тебя бросает мужчина, даже если ты и не слишком его любишь, а познакомившись с сэром Эдвардсом, Фелисиана стала менее благосклонно смотреть на обязательства, связывавшие ее с Андресом.

Встреча с ее идеалом в лице англичанина помогла ей понять, что она никогда не любила дона Андреса.

Сэр Эдвардс был воплощением ее мечты, подлинным носителем цивилизации, свежевыбритым, розовым, прилизанным, начищенным, отутюженным, лощеным, в белом галстуке с самой зари, в ватерпруфе и макинтоше.

А с какой пунктуальностью, аккуратностью, математической точностью он являлся на свидания! По нему можно было бы проверять самый точный хронометр! Какое счастье ждет женщину с таким мужем, думала мадемуазель Фелисиана Васкез де лос Риос.

«У меня будет английское серебро, веджвудский фарфор, ковры во всех комнатах, напудренные слуги; я буду ездить на прогулки в Гайд-парк рядом с мужем, правящим своим four-in-hand.[55] По вечерам я стану слушать итальянскую музыку в Королевском театре, в собственной ложе, обтянутой золотистым штофом. Ручные лани будут резвиться на зеленой лужайке перед моим замком, а возможно, также несколько белокурых, розовых детей: дети так хорошо выглядят на передке коляски рядом с чистокровным английским спаниелем!»

Предоставим этим двум людям, точно созданным друг для друга, продолжать свой путь и вернемся на улицу Дель-Повар к Андресу и Милитоне.

После ухода Фелисианы, дона Херонимо и сэра Эдвардса девушка бросилась на шею Андресу, громко рыдая, но то были слезы радости, счастья; похожие на прозрачные жемчужины, они медленно струились по ее бархатистым щекам, не туманя лучистого взора.

День клонился к вечеру, розовые облачка, окрашенные отсветом заката, плыли по небу. Вдалеке пели гитары, звенели бубны в руках у танцовщиц, рокотали тамбурины и щелкали кастаньеты. Мелодичные куплеты фанданго, сопровождаемые возгласами «эй» и «давай», доносились по временам с перекрестков и углов улиц, и все эти радостные, истинно испанские звуки служили как бы неясной эпиталамой в честь двух счастливых влюбленных. Ночь наступила, а голова Милитоны все еще покоилась на плече Андреса.