Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография - Замостьянов Арсений Александрович

Вряд ли справедливо, вслед за многими комментаторами судьбы Рыкова, называть «малозначительным» пост наркома связи, который во многом курировал как минимум технические возможности агитации и пропаганды. Конечно, по сравнению с руководством Совнаркомом это было падение, но, если не принимать в расчет минувший взлет Рыкова, станет понятно, насколько это был ответственный пост. Между прочим, песня о том, как радио пришло на село («Загудели, зашумели провода»), стала одной из самых популярных в 1937 году. А отвечал за эту программу (да и в значительной степени был ее инициатором) Рыков.

В наркомате Рыкова вовсе не считали обреченным. Иначе он просто не удержался бы столько лет на этом посту без взысканий. Некоторые (правда, без особых на то оснований) верили, что он еще сумеет вернуться на политический олимп. Другие полагали, что Рыков, при его изворотливости, сумеет продержаться в наркомате, неплохо себя зарекомендует, а потом, как старый большевик, сдаст штурвал представителям следующего поколения — и закончит жизнь на почетной пенсии, разбирая бумаги в каком-нибудь музее. Примерно так, как завершил свои дни Григорий Петровский — преемник Рыкова на посту наркома по внутренним делам. Рыков и сам до поры до времени рассчитывал на нечто схожее. К тому же, будучи оборотливым политиком, он умел просчитывать варианты. И, кроме прочего, рассматривал возможность поражения товарища Сталина и мог надеяться, что тогда новому руководству понадобятся старые кадры. В том числе — и для налаживания «нового НЭПа», потому что тотальный социализм 1930-х, по мнению Рыкова, мог обернуться катастрофой. Рыков — не только свидетель, но и участник событий 1905, 1917, 1929 годов — хорошо понимал, что и политическая система, и повседневная жизнь могут измениться кардинально и быстро. В незыблемость любого порядка он не верил, скорее ощущал постоянную зыбкость политического бытия.

При этом после 1930 года пресса его не прославляла. Напротив, можно было частенько увидеть критические оценки деятельности Рыкова в исторической ретроспективе, на посту председателя Совнаркома. Героем «страны героев, страны мечтателей, страны ученых» его уже не считали. Оказывается, можно одновременно занимать пост наркома и пребывать в опале. В будущем, на некоторое время, это станет традицией сталинского времени. Ведь Рыкова на посту наркома связи сменил Генрих Ягода, для которого эта сомнительная синекура станет всего лишь черной меткой перед арестом.

3. Последний съезд

26 января 1934 года открылся XVII съезд ВКП(б) — «съезд победителей», который позже не без оснований называли «съездом расстрелянных». Съезд, о событиях которого, во многом стараниями Наркомата связи, оперативно узнавали миллионы людей «от Москвы до самых до окраин» (впрочем, этой песни тогда еще не существовало). Рыков, вероятно, ожидал, что станет на этом партийном форуме одним из объектов критики — как самый видный из недавних оппозиционеров, который стал делегатом партийного форума и сохранил наркомовское «величие».

Так и случилось: несколько ораторов говорили об ошибках бывшего председателя Совнаркома. Это считалось хорошим тоном. Но слово ему дали — и это по тем временам означало, что определенное доверие Сталин к нему еще испытывал. На трибуну поднялся постаревший человек, непохожий на свои портреты «премьерских» времен. За четыре года он сник, поистрепался. И речь произнес скомканную, несколько нервную, в основном покаянную. На первый взгляд — искреннюю, если политик такого ранга вообще может позволить себе искренность.

Он признавал свои ошибки, включая борьбу против «развернутого социалистического наступления», в правильности которого Алексей Иванович-де убедился в последние годы. На съезде Рыков поведал, что «правый уклон был рупором собственнических, кулацких слоев населения», и заверил делегатов, что «правая оппозиция, в которой я принимал участие, разбита вдребезги, разбита до конца». Но, между прочим, не без гордости упомянул, что после смерти Ленина он, Рыков, вместе со Сталиным выступал за строительство социализма в одной стране. Правда, при этом Алексей Иванович признавал безусловный приоритет товарища Сталина. Делегаты приняли его враждебно, большинству из них он представлялся человеком из прошлого, а с такими расправлялись без жалости. Даже похвалы по адресу товарища Сталина воспринимались кисло, с недоверием. Его подгоняли: мол, налицо превышение регламента. Выслушав покаянные слова, выкрикивали: «Знаем мы тебя!» Яков Петерс (бывший чекист, в будущем — расстрелянный и реабилитированный, в настоящем — член Комиссии партийного контроля), перебивая оратора, строго заметил: «Час говорил и ничего не сказал». Его демонстративно унижали — и Рыков, по всей видимости, уже привык к такому обращению. Выдерживал его стоически, в надежде все-таки выслужить прощение. Есть, правда, и другое объяснение рыковского красноречия и делегатского недоверия: он откровенно притворялся — и это было видно. Говорил без азарта, произносил громкие слова раскаяния вяло. И вообще выглядел на съезде тускло. Так ли это было — ответа нет. На посту наркома Рыков вполне соответствовал веяниям того времени и никакой оппозиционности не выказывал. Словом, возможны оба варианта. По крайней мере, коллеги его едва не зашикали, но бывший предсовмина все-таки не сбился и завершил речь по заранее намеченному плану — самыми громкими похвалами Сталину: «Я, не кривя душой, хочу закончить свою речь утверждением, что только под руководством нашего и всего мирового пролетариата вождя товарища Сталина, только под руководством нашего Центрального комитета партия может идти вперед, партия пойдет вперед и обеспечит к следующему съезду успехи гораздо большие, чем даже те, которые мы имеем к XVII съезду партии.

Я заканчиваю свою речь заявлением о том, что урок, который мне был дан, который я продумал до конца за эти годы, вполне достаточен для того, чтобы партия твердо была уверена, что я вместе с ней, вместе с рабочим классом, под руководством нашего Центрального комитета и его великого вождя товарища Сталина буду работать на дело пролетарской революции»[169].

В стенограмме после этих слов сказано только, что был объявлен перерыв. Об аплодисментах (характерная деталь!) — ни слова. Он был одним из самых уязвимых делегатов съезда — и Рыкову не удалось убедить товарищей в своем полном отказе от прежних убеждений. Политика наказывает за слабину. Характерно, что он ни слова не сказал о своей работе в Наркомате связи, хотя там было о чем рапортовать. И все-таки кандидатом в члены ЦК Рыкова избрали — и после того приема, который устроили ему делегаты съезда победителей, это можно было считать подарком судьбы. Несмотря на критику, и портфель наркома он сохранил. Хотя репутация человека, который недооценивал возможности социализма, недооценивал партию, осталась с ним навсегда.

В 1936 году Алексею Ивановичу исполнилось 55. Немало по тем временам. Некоторые в этом возрасте уже действительно получали персональную пенсию и коротали время в санаториях. А нарком Рыков с его истрепанным сердцем действительно нуждался в лечении. Но он продолжал почти ежедневно приходить в наркомат и соседствовал со Сталиным, проживая в кремлевской квартире. Его в 1934 году уже вывели из состава ЦК, но оставили «кандидатом», а это означало причастность к сильным мира сего. Ниточка еще не прервалась! Взлеты и падения он знавал и в ленинские времена. Сейчас главное, чтобы хватило сил и нервов для работы и — кто знает? — может статься, и для будущих политических ристалищ.

Он все реже посещал заседания ЦК. За это удостоился упрека Нины Семеновны: «Ты становишься делягой, а не политическим деятелем». Но Рыков понимал, что на любом партийном форуме придется каяться, а это ему давалось с кровью. Надоело «бить себя кулаками в грудь». Да и не был он уже партийным деятелем, разве что в душе.

После съезда — как после очередного нокдауна — он взялся за наркомовский штурвал, быть может, с меньшим энтузиазмом. Но по-прежнему ездил по всей стране. Его новой гордостью стала многокилометровая воздушно-столбовая магистраль телефонно-телеграфной связи Москва — Хабаровск. А местом последней командировки наркома оказался далекий от столиц Владивосток. По дороге он побывал и в Благовещенске, Хабаровске, Чите, Новосибирске. Вернулся в конце лета 1936 года. Не успел освоиться в Москве — как узнал о самоубийстве Томского — 22 августа, в Болшеве. Именно тогда начались публикации о причастности «правых» к преступлениям «троцкистско-зиновьевского террористического центра».