Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

— Если угодно, да.

— Конечно, приходила, только я отдавал себе отчет, что она чисто умозрительного свойства, а точнее сказать, просто фантазия спившегося романиста.

— Как бы там ни было, я — твой внутренний (а может, и не внутренний) голос, так что давай разберемся: в результате всех трудов чего ты достиг в жизни?

— Оказался, как видишь, у разбитого корыта.

— В таком случае что ты теряешь?

— Если убью ? Напрасно стараешься. С тем же успехом можно уговаривать меня испытать сладость и горечь власти или что-то в том же роде. А кто мне даст гарантии?..

— Ну, пошли-поехали! По общепринятому мнению, да и по твоим представлениям тоже, такое дело, как убийство, требует большой смелости, решительности и таинственности. И даже если бы так считали одни лишь эстетствующие романисты, это уже бы кое-что значило.

— «Большая смелость» — это еще не «наибольшая смелость», насчет решительности я порядком сомневаюсь, а уж при чем здесь таинственность — мне вообще непонятно.

— Как ни крути — это наивысшее оскорбление, которое сам Господь Бог ежедневно нам наносит пусть даже и ненароком.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что, убивая, мы уподобляемся Богу?

— Образно говоря — да, но это вторая сторона дела, так сказать вкусовая.

— А первая?

— В двух словах не ответишь. Попробуй представить себе что-нибудь получше того, что тебе дано.

— Что значит — дано?

— Я имею в виду ощущения, эмоции или удовольствия (не побоимся этого благословенного слова), которые ты считаешь дозволенными, незапретными.

— Ну, допустим, представил. Понятно, куда ты клонишь.

— Никуда я не клоню, а говорю как есть.

— А я тебе заявляю, что ты меня ничуть не убедил.

— Боже праведный (вернее, неправедный), так я и знал! Пусть будет по-твоему. Разумеется, нельзя заставить человека пойти на убийство, если у него душа к этому не лежит. Я, как видишь, только помочь хотел, а ты уж сам решай, что тебе подходит. Раздобудь себе, к примеру, красивую подружку, этакую роковую женщину, и отправляйся с ней воровать на Лазурный Берег.

— Воровать? На Лазурный Берег?

— Вот-вот, ты ведь не раз об этом подумывал. Можешь украсть драгоценности у какой-нибудь знаменитой актрисы или у аристократки — чем не опыт? Или направь свои стопы в некий город, в некое местечко — могу и точный адрес указать, — где посреди зала стоит круглый красный диван, а на том диване в каких только сочетаниях, в каких позах грешницы, добропорядочные матери семейств (кто бы мог подумать!), девушки, юноши, совсем дети! Какие исступленные взаимные унижения, какая сладостная дрожь, какое нетерпение и какая истома и, что важнее всего для соглядатая, какая несказанная сладость греха!.. Скорее туда, я же удаляюсь.

— Хватит, дубина ты стоеросовая! Впрочем, куда тебе удаляться, как не в меня самого, чтобы при каждом удобном случае упражняться в доказательствах недостижимости такого рода желаний?

— Ну, если убивать тебе не нравится...

— Очень даже нравится, и ты это знал с самого начала.

— Так, значит, ты нуждаешься в добром совете?

— В злом, судя по твоим намерениям... Короче, голос моих внутренностей, кого убивать?

— Ну и вопросы ты задаешь! Любого.

— Что значит — любого?

— Любого — значит любого.

— А как его выбрать?

— О всемогущий творец преисподней! Если это любой, то какого черта его выбирать!

— Но должен же я каким-то образом выделить его среди других?

— Выбирай по своему усмотрению. Впрочем, пусть это будет первый.

— В каком смысле первый?

— Первый, кто придет тебе на ум или попадется на глаза.

— Уже сейчас, вот так сразу?

— Отчего бы и нет? А вообще-то, воздержись пока глазеть по сторонам, надо кое-что уточнить.

— Только побыстрей: если уж решился на убийство — лучше с этим не тянуть.

— А последствия?

— О них я тебя хотел спросить.

— Нужно избежать обычных в таких случаях последствий, я в этом убежден, иначе есть риск, что дальнейшее развитие событий выйдет из-под твоего контроля, причем именно тогда, когда ты мог бы радоваться или страдать, мучиться угрызениями совести или гордиться — как тебе совесть подскажет.

— То есть речь идет о безупречном убийстве?

— Примерно, коль скоро тебя интересует формальный аспект.

— Но это если не совсем невозможно, то по крайней мере чрезвычайно трудно в плане организации и исполнения: сам ведь знаешь, я не мастак по этой части.

— Полагайся на дьявола — и возможность представится, восхитительная возможность скоротать время. Кстати, учти, по сравнению с другими убийцами ты имеешь некоторые преимущества.

— Какие?

— Сам должен догадаться и извлечь из них выгоду. Я же ограничусь указанием главного из них: у тебя нет мотива.

— Наверняка появится, и даже не один.

— Для следствия, если оно будет, твои мотивы слишком туманны.

— Не скажи. То, что придет в голову одному человеку, может прийти и другому.

— Но я-то не человек, я — голос. Неужели, в конце концов, ты нее состоянии хоть раз рискнуть ради желанного счастья?

— Да не в том дело.

— Тогда и говорить не о чем. На всякий сличай, если возникнут какие-нибудь осложнения, зови. Ну, ты готов?

— Пожалуй, да.

— Отлично. Итак, раз, два, три, гляди в оба. И запомни: первый. Пока, желаю удачи.

2

Полоска сада, а точнее, палисадника, совсем узкая и с невысокой растительностью, отделяла дом от проезжей улицы. Тоже мне улица!.. А впрочем, да, улица, на худой конец — деревенский проулок, обитатели которого с утра до ночи просиживают у порогов своих жилищ. Машины тут редки и ездят с большой осторожностью, боясь то ли стену зацепить, то ли отдавить ноги сидящим.

С наступлением лета в домик напротив, за садовой оградой (где постоянно проживала портниха), нагрянула ватага ребятишек (надо думать, внуков, отпущенных на каникулы). Сколько их было? Трудно сказать, во всяком случае не меньше восьми, если судить по тому, что взрослые, окликая их, употребляли не меньше восьми имен. Филомена, Ванда, Кандида, Карло, Элио, Джамбаттиста — совершенно безликие поначалу имена (ведь их обладателей скрывала ограда) обретали характерные признаки по мере того, с какой частотой и каким тоном они произносились. Тот, например, кого называли Джамбаттистой, наверняка был самый настоящий сорвиголова, потому что и в голосе бабушки-портнихи, и в других, видимо родительских, голосах при обращении к нему частенько слышался гнев, а уж тревога — постоянно. И вот в один прекрасный день мордашка этого мальчишки показалась над стеной; возникла вдруг — и тут же скрылась. Очевидно, он хотел дотянуться до миндальных орехов, свесившихся по эту сторону стены, но, заметив, что за ним наблюдают из окна виллы, спрыгнул вниз, а может, кто-то стащил его за ноги. Как бы там ни было, осуждающие и негодующие возгласы, разразившиеся тотчас же на всю улицу, относились именно к Джамбаттисте, не оставляя никаких сомнений в том, что это был именно он.

Тому, чья мордашка промелькнула над стеной, было лет девять: светловолосый, хорошенький, почти по-женски грациозный, хотя и несколько скованный от волнения, с живым взглядом (на дальнейшее изучение времени не хватило).

Итак, значит, любой и есть Джамбаттиста, ребенок; ребенок, который со временем должен превратиться в мужчину — не особенно удачливого и не совсем уж невезучего, серединка на половинку, не способного ни из своей удачливости, ни из невезения — будь они случайны либо закономерны — извлечь хоть какой-то смысл; жалкое, слепое существо, в чем-то даже трогательное, если угодно. Джамбаттиста. Имя как имя, ничего особенного. Что значит Джамбаттиста? Ясное дело, ничего не значит. Тогда почему именно Джамбаттиста, этот мальчишка? По каким таким таинственным причинам Джамбаттиста оказался Джамбаттистой (аналогия с Иоанном Крестителем тут ни при чем)? Почему, на каком основании возникло это имя? Почему именно на него пал выбор? Разве для того только, чтобы противопоставить имя и ничто, чтобы преходящее обрело постоянство, случайное — закономерность, аморфное — форму? Джамбаттиста! Да будь все это запланировано и даже запрограммировано — все равно смешно... Миндальные орехи (которыми хотел завладеть Джамбаттиста), когда сорвешь их с ветки, — белые, нежные, водянистые; чтобы они затвердели, побурели и высохли, надо их выдержать на солнце. Но где то солнце, что сделает человека человеком? Обманутый его сиянием с высоты, остается он мягким, как творог... как мясо устрицы... Человек — устрица с раскрытыми створками, всегда ужасная и нелепая на анатомическом ресторанном столе: всегда белая, без кровинки... Но человек — это еще и каскад, лавина, калейдоскоп образов, ураган имен и чисел. Знал бы он, злополучный, сколько каскадов и ураганов исчезает без следа. В конечном счете остаются одни благие намерения.