Избранное - Ганс Носсак

Ламбер поинтересовался, не похож ли этот старикашка на господина Глачке, и в самом деле, между ними было какое-то отдаленное сходство.

Спустя некоторое время в комнате Ламбера установили второй микрофон, подозревая в первом технические неполадки, на сей раз за плинтусом, но и этот микрофон был своевременно обнаружен Ламбером и благодаря второй жестяной крышке так же оглох.

В тот вечер Ламбер впервые привел протоколиста к себе в комнату. Они даже обменялись несколькими словами перед микрофоном, хотя протоколист и просил избавить его от этого. Ламбер только осведомился:

— Как же называлась та улица, где этого субъекта кирпичом кокнули?

— Улица Лористон.

— Благодарю вас. Наши люди разберутся в этом деле.

Сказав это, Ламбер прикрыл микрофон крышкой с коронованной лягушкой. На следующий день господина Глачке, как Ламбер и предвидел, взволновали только слова «наши люди».

Манекен — а протоколист тут-то впервые лицезрел его, — разумеется, нельзя было показать в окне, пока протоколист оставался у Ламбера, иначе на следующий день его замучили бы вопросами о мифической толстухе.

Но и без манекена положение протоколиста в отношении своего ведомства и господина Глачке стало нестерпимым. Можно ли целую вечность скрывать личную и человеческую заинтересованность и докладывать лишь о каких-то второстепенных действиях и словах, наводя этим тайную полицию на ложный след? Люди, подобные д'Артезу и Ламберу, могли себе позволить такую забаву с микрофоном, чтобы посмеяться над тайной полицией с ее нелепыми претензиями, но протоколисту эта игра была не по плечу. Его даже удивляло, что Ламбер и д'Артез способны воспринимать подозрения, которыми им докучают, как веселое развлечение, вместо того чтобы протестовать и жаловаться.

Ламбер, однако, был против того, чтобы протоколист оставил свою службу в Управлении.

— Ложь? — удивился он. — Вздор. Ваша так называемая ложь для этих людей — горчайшая истина. И куда же вы собираетесь приткнуться в этом муравейнике, где вам не пришлось бы лгать? Есть у вас своя собственная правда, с которой вы могли бы жить? А если вы, себе на беду, таковую когда и обретете, так только покоряясь закону изнашивания, этому внеисторическому закону, господин юрист, покуда этот закон, перемолов, не исторгнет вас за ненадобностью. А так время от времени случается. Приятного в этом куда как мало.

Таким образом, решение, которое протоколист считал для себя обязательным, было на какое-то время отложено. И принял он его наконец благодаря присланному д'Артезом господину Глачке письму по поводу парижского убийства. Что же побудило д'Артеза написать письмо, которого от него никто не ждал? Хотел ли он, подобно Ламберу, поводить за нос тайную полицию в отместку за то, что его допрашивали во Франкфурте? Или же он счел необходимым, как полагала Эдит, защитить имя д'Артеза? Ламбер уже накануне вечером получил копию письма, так что протоколист познакомился с ним прежде господина Глачке.

Вот что было в письме:

«Глубокоуважаемый господин обер-регирунгсрат! Извините, что я только теперь сообщаю Вам о результатах расследования, которое обещал Вам предпринять по поводу человека, убитого кирпичом на улице Лористон.

Мы не обладаем столь четко работающим аппаратом, как полиция. Если мы хотим добраться до истины, то нам открыт лишь путь сплетен и альковных историй. Путь этот требует куда больше времени, чем тот, каким следует полиция.

Настоящие имя и фамилия убитого Рене Шваб. Однако этой фамилией он пользовался в исключительных случаях и чаще в качестве псевдонима. Фамилия же Зулковский, под которой он в тридцатых годах был довольно известен в литературных и гомосексуальных кругах — справки, наведенные в ресторанах и погребках района Сен-Жермен-де-Пре, подтвердят эти данные, — это девичья фамилия его бабушки, польской эмигрантки, состоявшей в браке с владельцем ювелирного магазина в Париже Швабом, умершим еще в начале нашего века. Убитый был предположительно незаконнорожденным сыном ее дочери, чем и объясняется его фамилия Шваб. Ребенка девица произвела на свет в семнадцатилетнем возрасте, оставила его матери и переехала в Лондон, где будто бы не однажды была замужем, и, возможно, здравствует поныне. Убитый вырос в доме бабушки, состоятельной экстравагантной женщины, которая его донельзя баловала и к которой он был очень привязан. В ее доме он не по возрасту рано сблизился с художниками, писателями, учеными. В общем и целом типичный полусвет двадцатых и тридцатых годов, в который убитый прекрасно вписался, пугая окружающих своими способностями. Пугая, как утверждают наши гаранты, своей поистине изворотливой неблагонадежностью, при этом, несмотря на множество сомнений, ударение следует сделать на слове „изворотливой“. Некоторое время убитый носился с мыслью стать священником или монахом. Он поступил в семинарию, вел в течение года нарочито аскетическое существование, но незадолго до посвящения в сан обратился в бегство. Подобные поступки также были в духе тогдашнего времени.

В 1943 году, во время немецкой оккупации, в связи с какими-то правонарушениями, правда гомосексуального или спекулятивного характера, гестапо принудило убитого к слежке за депортируемыми в Германию французскими рабочими. Среди наших гарантов нет единого мнения, действительно ли он причинил кому-нибудь вред доносами. По слухам, он провел полтора года в Гамбурге, якобы создавая своего рода библиотеку для французских рабочих. Сам же разгуливал с французским изданием Ницшевой „Воли к власти“ в кармане. В начале 1945 года, то есть незадолго до разгрома, был вместе с соотечественниками эвакуирован из Гамбурга куда-то в Гольштинию. В небольшом городке Неймюнстере он будто бы погиб не то при воздушном налете, не то при обычных в то время массовых казнях, твердо не установлено. Французские литераторы, предпринявшие после войны розыски, так и не нашли его могилы. Упорно держался слух, что убитый своевременно успел скрыться, его будто бы видели то в одной стране, то в другой, однажды даже в Персии и т. д. и т. п. Возможно, не лишено основания подозрение службы государственной безопасности, что благодаря его связям с гестапо его охотно приняла на службу какая-то зарубежная тайная полиция. Проследить, что и как делал убитый на протяжении минувших двадцати лет, у нас нет возможности. Для нас это к тому же начисто лишено интереса. Убийство на улице Лористон подтверждает приведенный выше слух, и этого достаточно. А что убитый носил в последнее время фамилию д'Артез, легко объяснить его литературными познаниями. В духовной семинарии он якобы преимущественно занимался Паскалем, что и познакомило его с образом д'Артеза у Бальзака. Законом это имя не охраняется. Как разъяснил мне мой парижский адвокат, у меня нет юридических оснований заявлять протест против злоупотребления этим именем.

Наши гаранты единодушно полагают, что в случае убийства на улице Лористон речь идет о запоздалом акте возмездия коллаборационисту. Вполне возможно, что подобные инциденты, несмотря на истекшее время, будут еще повторяться, и довольно часто. Бацилла мести — одна из наиболее стойких бацилл, она может обрести вирулентность по малейшему поводу, вызывающему в памяти боль давно зарубцевавшейся раны. Некоторые даже считают, что она вызывает генетические изменения.

В надежде, что своими рассуждениями мне удалось оказать помощь Вам и Вашему ведомству, остаюсь

преданный Вам, Эрнст Наземан».

Как и должно было ожидать, на следующее же утро протоколист был вызван по поводу этого письма к господину Глачке. Лучше сразу заявить, советовал Ламбер протоколисту, что он уже ознакомился с письмом, чтобы избежать напрасных усилий, разыгрывая удивление. Но и этим ничего уже нельзя было спасти.

Естественно, что господина Глачке, которого и письмо уже достаточно обозлило, сообщение протоколиста на какое-то мгновение вывело из себя.

— Ах, гляди-ка, вы уже знакомы с письмом.

— Да, господин Лембке показал мне вчера вечером копию.

— Копию, а-а. Очень интересно. Этот саксонец в Берлине посчитал, стало быть, нужным послать своему здешнему сообщнику копию. Весьма показательно! И что же имел заметить по этому поводу ваш Лембке?

— Не так уж много.

— А-а, не много.

— Мы, понятно, толковали о парижском убийстве. Меня письмо, разумеется, ошеломило.

— Гляди-ка, письмо вас ошеломило. Что же, позвольте спросить, ошеломило вас в письме?

— Что убийство это — акт возмездия. Подобная мысль, хоть она напрашивается сама собой, мне как-то в голову не пришла.

— Ничего не скажешь, очень даже напрашивается. Слишком напрашивается! Какие же мы все идиоты, нам эта мысль и в голову не пришла. И что же почел нужным Лембке сказать вам по этому поводу?