Ворожей (сборник) - Владислав Сосновский

Но тут раздался оглушительный крик консьержки.

Собаки сразу поняли, что эта тощая тетка со скатавшимися клоками вместо волос ничего подобного никогда не испытывала, и решили не обращать на нее внимания. Тогда консьержка, сбивая каблуки, понеслась на третий этаж к Борису Борисовичу, хозяину Джульки, и, брызжа слюной, стала кричать, что внизу происходит жуткая гадость.

Борис Борисович с Тамарой Петровной только что приступили к завтраку, и тут эта идиотическая консьержка… Тамара Петровна сказала:

– Сходи, Лапа. Посмотри, что у них там.

– Где наши лыжные палки, Лапуля? – растерянно спросил Борис Борисович.

– Не знаю, Лапа. Наверное, там, в углу. Не помню. А зачем палки?

– Возможно, их придется хлестануть. Знаешь, как бывает у собак.

– А-а… – поняла Тамара Петровна. – Тогда порыскай возле шифоньера.

В углу, возле шкафа, был своего рода склад уникальных вещей. Тут, одно на другое, было заботливо навалено все самое лучшее. С мусорки. Кофты, рубашки, пиджаки, туфли, игрушки, коробки, радиоблоки, баян, телевизор, ящик с ржавыми болтами, лыжи и, конечно, палки всех сортов.

Борис Борисович подтянул походные джинсы и, выбрав нужную палку, пошел к консьержке, которая уже топталась на пороге, словно перед ней закрыли двери туалета.

Они спустились на первый этаж и обнаружили влюбленных, стоявших в той же блаженной позе. Борис Борисович терпеть не мог издевательств над животными, но, чтобы консьержка закрыла, наконец, рот, хлестанул Боцмана по заднице. Любовь сразу прервалась. Боцман пулей вылетел из подъезда. Однако на Бориса Борисовича по благородству сердца не обиделся. Во-первых, потому, что его, случалось, бивали и сильнее. Он порою неделями отлеживался в подворотнях. А Борис Борисович… это так, ерунда. Просто вежливо подсказал, что для любви нужно было найти более подходящее место. Это – во-первых. А во-вторых, не осерчал Боцман и потому, что Борис Борисович, все-таки, имел непосредственное отношение к Джульетте и это, конечно, надо было учитывать.

Потому-то через три дня, когда Борис Борисович, нагруженный, как путешественник, рюкзаком с пустыми бутылками влезал в троллейбус, Боцман тут же верноподданнически прошмыгнул рядом и уселся у его ног. Он, Боцман, действительно был похож на волка-подростка. Густая черно-серая шерсть, острая волчья морда и все понимающие, себе на уме, мазутно-сливовые глаза.

– Ну? – спросил Борис Борисович Боцмана, который преданными очами глядел на хозяина Джульетты, можно сказать – духовного отца любимой Джульки. – Что будем делать, жених?

Боцман понял: на этот серьезный вопрос нужно как-то отреагировать и в знак примирения подал Борису Борисовичу лапу.

– Это – само собой, – сказал Борис Борисович. – Но от алиментов не отвертишься.

Борис Борисович не испытывал к постороннему дворовому псу неприязни за содеянное с Джулькой. Что ж, дело житейское. Кроме того, Борис Борисович любил всякое живое существо во всех его проявлениях, но, правду сказать, никаких прожектов относительно приставшей дворняги не строил, несмотря даже на протянутую в знак примирения лапу.

Так ехали они в троллейбусе, позвякивая пустыми бутылками, довольно долго и далеко. Глядели друг на друга, и каждый думал о своем.

Наконец, Борис Борисович выбрался из транспорта с гремящей ношей и направился к пункту приема посуды, размышляя по пути: хватит ли ему вырученных денег на вино. А пес уже преданно бежал рядом, словно Борис Борисович давно был его любимым хозяином.

На бутылку денег хватало.

Борис Борисович торопился вернуться назад, чтобы в родных стенах обрести необходимое спокойствие и блаженство тела. Он напрочь забыл о собаке, втиснулся в переполненный троллейбус, и дверь за ним с лязгом захлопнулась. Боцман остался стоять на остановке в чуждой, далекой стороне. Почему Борис Борисович с первой же встречи окрестил его Боцманом – один Бог ведает. Лишь когда они сели с Тамарой Петровной за стол, Борис Борисович вспомнил о собаке и засовестился.

– Бросил я его там одного, Лапуля, – переживал он. – Ведь это далеко. Он там чужой. У них, у собак, с этим строго. Чужой на территории – враг. Покусать могут запросто.

– Не убивайся, Лапа, – успокаивала мужа Тамара Петровна. – Они договорятся. По своим законам. Что ж, ты должен был его на такси везти?

– То-то и оно, – вздохнул Борис Борисович.

– Я не помню, Лапа, – с некоторой тревогой молвила Тамара Петровна. – Ты сегодня ходил хрусталь сдавать? Вроде бы я собирала тебе сумки.

Борис Борисович не обиделся на такую вопиющую забывчивость супруги. Он уже привык и смирился с тем, что Тамара Петровна, женщина еще молодая, – всего сорок два, – выглядела теперь попутной старухой. Она в последнее время ничегошеньки не помнила, склероз останавливал ее посреди комнаты с тряпкой ли, мылом или какой-нибудь ценной вещью с мусорки, ибо на полпути она уже не ведала, куда двигалась по какой-либо надобности и зачем.

– Ну как же, Лапуля… Ты что забыла? – возразил Борис Борисович.

Он и сам, сильно поседевший в последнее время, походил на молодого старика, хоть лет ему было чуть больше, чем Тамаре Петровне. Сознавая свою преждевременную старость, а может быть, даже ощущая незримые весла лодки, неуклонно несущей его в направлении реки Стикс, Борис Борисович, сдавшись течению, мирно называл себя дедом, хоть детей, а стало быть, и внуков у них с Тамарой Петровной не было.

Одет Борис Борисович, надо сказать, был, с некоторым изыском, но с чужого плеча, – что добывал в походах к мусорным контейнерам. Иногда, впрочем, попадались вещи добротные, почти новые. Тогда Борис Борисович с Тамарой Петровной радовались и недоумевали: до чего же люди бесятся с жиру, выбрасывая добро. А выбрасывали много чего.

Бориса Борисовича со временем обуяла даже какая-то нездоровая страсть к таким экспедициям, и он тащил в дом все, что ни попадя. Даже, откровенно говоря, то, назначения чему не знал вовсе. К примеру, под кухонным столом стояло электрополотенце, какие вешают в туалетах вокзалов, аэропортов, гостиниц и прочих заведений. Но Борис Борисович уже забыл и вокзалы, и аэропорты, а потому, обнаружив электросушилку, долго вертел непонятный предмет в руках, размышляя, какую бытовую пользу он мог бы принести. Так и не установив назначения полотенца, решил, что на него, как на мелкую скамейку, удобно будет ставить ноги во время, скажем, чаепития.

Тамара Петровна одобрила и похвалила находку мужа, сказав:

– Да, Лапа. Очень хороший ящичек. С зеркальцем. Но может быть, он имеет какое-нибудь интересное свойство?

– Не без этого, Лапуля. Но ты же знаешь, я в этих предметах, что сапожник в аптеке. Поставим под стол, и будем держать на нем ноги для отдыха.

– Правильно! – обрадовалась Тамара Петровна. Она уже давно, потеряв свои умственные ориентиры, привыкла соглашаться со всем, что говорил и делал Борис Борисович.

Понятно, так было не всегда. Когда-то, лет десять назад, Тамара значилась в оркестре народных инструментов талантливым музыкантом и очаровательной, остроумной, даже ироничной женщиной. Попасть к ней на язычок не сулило жертве ничего хорошего. Потому-то у Тамары было немало недругов, завистников и просто врагов. Но в большинстве, ее уважали и считались с нею как с перспективной творческой единицей.

Борис любил ее.

Он тоже работал в этом оркестре, где считался виртуозом баяна и балалайки.

Тамара была для Бориса не просто любовью. Она была для него какой-то горячей страстью. Безрассудным самозабвением. Они были молоды, удачливы. Жизнь несла их под белыми парусами в просторный океан, где гулял легкий ветер шальной удачи и реял на горизонте серебряный бриз успеха и славы.

С этим, знаменитым тогда оркестром, которым командовал вместе со своей женой дирижер Виктор Александрович Степанов, Тамара с Борисом объездили полмира.

Они жили ясно, жадно, широко, не думая ни о деньгах, ни о служебных лестницах, просто дышали жизнью, как дышат, наслаждаясь, легким морским воздухом. Нью-Йорк, Париж, Лондон, Токио были только вехами признания и любви друг к другу. Кипучая, захватывающая деятельность на высоких волнах российской музыкальной культуры составляла все их существование.

Конечно, это была работа. Работа с утра до ночи. До крови из носа. Однако о другой жизни они не помышляли. Репетиции, выступления, концерты, путевые приключения. Рестораны, банкеты, экзотические места шумно неслись навстречу, как несутся перелески, озера, мосты навстречу летящему поезду. И казалось, это будет вечно. Но вечно так бывает редко.

Тяжелые тучи уже нависли над Борисом с Тамарой. Над Тамарой, конечно, из-за ее острого язычка. Над Борисом из-за того, что он от хмельной любви к миру, музыке и Тамаре не однажды, очарованный жизнью, выкатывался, дыша вином, в стерильный воздух очередной гостиницы. А выкатываясь, как назло, сталкивался лоб в лоб, – розовощекий, с блестящими, восторженными глазами, – с руководителем оркестра и, тем паче, с его неотлучной цербершей-женой, у которой не было других обязанностей, кроме как надзирать за моральным обликом каждого музыканта. Поговаривали даже, что она, Капитолина Марковна, стояла на службе в КГБ. Кто знает. Может быть, так оно и было на самом деле.