Неукротимое томление - Пенелопа Уильямсон

Делия поднесла руку к горлу, потому что именно там забилось вдруг ее сердце. Нэт загораживал от нее Тая, но она сомневалась, что сможет посмотреть на него. Даже слышать его голос было для нее мучительно.

Он говорил отрывисто и сухо.

— Нэт, я хотел бы поговорить со своей... с Делией.

Нэт отступил назад, открыв дверь пошире.

— Конечно. Входите. Тай не пошевелился.

— Это личное дело. Я хотел бы поговорить с ней наедине.

Делия медленно встала. Тай как тень стоял за дверью. Делия с надеждой посмотрела на Нэта.

— Это всего на несколько минут.

Нэт приподнял бровь, и лицо его выразило удивление.

— Понятно... — Он кивнул. — Я пока выпью еще чая.

Тай отступил от двери и исчез во тьме, полагая, что Делия пойдет за ним.

И она пошла.

***

Элизабет расстегнула корсаж и приложила ребенка к груди. Ротик ребенка раскрылся, и он жадно припал к груди.

Преподобный Калеб Хукер сидел рядом с женой и наблюдал. Он был захвачен и немного смущен увиденным. Грудь Элизабет была небольшая, но круглая, словно яблоко, и сейчас казалась золотистой в последних отсветах догорающих углей. Он вдруг подумал, что прежде никогда не смотрел на нее так вот открыто. Она всегда была одета, а переодевалась, только повернувшись к нему спиной. Когда они занимались любовью, Элизабет всегда была в ночной сорочке, и делали они все это быстро и в темноте.

У преподобного покраснела даже шея, когда он вспомнил, что советовал ему доктор Сэвич. Доктор говорил, что мужчина должен целовать грудь женщины. Калебу тогда не понравилось это, но теперь, глядя, как сосет его сын, он почувствовал ревность и желание.

Он еще больше смутился, поняв, что внимание Элизабет переключилось с макушки сына на него. Она смотрела на него с мягкой и нежной улыбкой. Калеб никогда не видел у нее такого выражения, и он покраснел еще сильнее.

— Ты не сказал мне, что думаешь о сыне, — проговорила Элизабет.

От отблесков огня светлые волосы ребенка казались золотыми. Он припал к материнской груди ярко-розовыми губками. Пухлые круглые щечки надувались, когда он сосал. Калеб старался представить себе, что при этом испытывает Элизабет.

Неужели это, как утверждал Тай, приятно женщине?

— Чудесный ребенок, — наконец сказал Калеб. — Но я так странно себя чувствую. Все никак не могу привыкнуть к мысли, что это мой ребенок. Мой сын. Признаться, я немного испуган.

— Я тоже так себя поначалу чувствовала, — заметила Элизабет. Теперь она не выказывала никакого страха. Калеб видел, как отличается эта уверенная в себе женщина, которая жила среди дикарей да еще родила там ребенка, от прежней Элизабет, тихой и замкнутой.

Все эти месяцы его терзала мысль о том, что они там с ней делают. Теперь эта новая Элизабет казалась ему совершенно незнакомой.

Калеб откинулся на стуле и положил руки на колени. Облизнув пересохшие губы, он спросил:

— Лиз... Как... Они хорошо обращались с тобой?

Элизабет смотрела на него невидящим взглядом; лицо ее застыло.

— Сначала... — Она вздрогнула, потревожив сына, который сразу заорал. Она приложила его к другой груди. — Но то время я плохо помню. Только вот иногда ночью это снится мне в кошмарном сне.

У Калеба перехватило горло. Глаза его наполнились слезами.

— Элизабет, — он заморгал, стараясь не заплакать, — сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?

Покачивая на руках ребенка, она наклонилась и прикоснулась к сжатым рукам мужа.

— Это не твоя вина, Калеб.

— Но это я привез тебя сюда. В Бостоне такого с тобой не случилось бы. — Он погладил ее руку. — Я говорил с полковником Бишопом. Они найдут кого-нибудь еще. Я отвезу тебя домой, любовь моя.

— Я дома. Здесь твой приход, Калеб. Твое место здесь. — Ее губы опять тронула мягкая улыбка. — А я везде последую за тобой.

— Но угроза нападения индейцев не миновала. Может снова так случиться...

Она приложила руку к его губам.

— Не думаю, что я все еще боюсь, Калеб. Уже не так глупо боюсь. Может, из-за моего дикого страха со мной и случилось то, чего я так боялась. Но я пережила это.

Он прикусил губу. Глаза его сузились от гнева.

— Как подумаю, что эти дикари прикасались к тебе своими грязными руками...

Ребенок, наевшись, отвалился от груди. Элизабет встала и положила его в колыбель, которую за зиму соорудили Калеб и Обедайя Кембл. На досках — в изголовье и в ногах — были вырезаны цветы. Эта колыбель всю зиму была его талисманом, его символом веры в то, что его жена и ребенок живы и должны вернуться домой.

— Абенаки не дикари, — сказала Элизабет. — Они жестоки с теми, кого считают своими врагами. Но ведь так же поступаем и мы. — Там, где она стояла, не видно было ее лица, но он слышал раздражение в ее голосе. — Разве публичные порки и виселицы не жестоки?! И именно мы придумали снимать с них скальпы. Мы, англичане и французы, и наши глупейшие войны за землю, которая никогда никому из нас не принадлежала. Спроси любого из жителей Меррими-тинга, и он ответит тебе, что абенаки должны быть уничтожены, потому что именно нам следует разводить на этих землях скот и возделывать поля. Но ведь они охотились и ловили рыбу в этих местах задолго до того, как мы пришли сюда, и жили они в гармонии и покое, которых нам никогда не достичь.

— Ты защищаешь их после того, как они так поступили с тобой? — Они язычники, Элизабет. Они не верят в Бога.

— Великий Дух — наш отец, и земля — наша мать. — Она подошла и встала рядом с ним, глядя на огонь. Рука ее легла на его плечо. — Мне так сказала одна женщина из племени абенаки. Ее зовут Серебряная Береза, и она самая добрая, самая умная из всех, кого я знаю. Она стала самой близкой моей подругой, хотя все думали, что я... — Она засмеялась, и Калеб даже вздрогнул от неожиданности. — Нет, правда, удивительно. Все они думали, что я авакон доктора Тая.

Слово на языке дикарей, с такой легкостью слетевшее с нежных уст жены, покоробило Калеба.

— Как? — хрипло переспросил он.

— Его рабыня. Они думали, что я — рабыня Тая.

— Рабыня?!

Она вновь засмеялась.

— Он выкупил меня у моего похитителя за пять бобровых шкурок. Серебряная Береза учила меня, как себя вести, чтобы Тай согласился взять меня своей второй женой.

Калеб был так ошарашен ее болтовней о рабстве и выкупе в пять бобровых шкурок, что не сразу все понял.

— Второй женой?

Элизабет смущенно замолчала и отвернулась от него.

— Элизабет, что ты имела в виду...

Она обернулась.

— Калеб, ты должен понять. Они думали, что Нэта убили. На столбе, на помосте для пыток, всю зиму развевался скальп с белыми волосами. Мы видели его каждый день...

«Столб для скальпов... помост для пыток...» — у Калеба мутилось в голове.