Любовник - Авраам Иехошуа

Я беру все бумаги и карты, рву их на мелкие куски и зарываю в песок, пустую сумку бросаю в море, очищаю машину от следов его присутствия. В багажнике я нашел кисть и большую банку с краской, оставшуюся после того, как он закрасил перед нашим отъездом фары. Внезапно у меня возникает идея – покрасить машину черной краской, изменить цвет.

И я сразу же приступаю к делу. Размешиваю подсохшую сверху краску и в сумерках, дождавшись заката, начинаю широкими мазками красить машину. Стою в одном белье и при слабом вечернем свете превращаю свой «моррис» в гроб. Наношу последние мазки, напевая старую французскую песенку, и вдруг чувствую: кто-то наблюдает за мной. Поворачиваю голову и обнаруживаю за своей спиной на маленьком песчаном холмике несколько силуэтов. Кучка бедуинов в абайях сидит и смотрит, что я делаю. Пришли незаметно. Когда? Кто знает! Кисть выпала у меня из рук в песок. Вот когда я пожалел, что выбросил противотанковое ружье. Остался только штык.

Сидят и глаз с меня не сводят. Я для них – целое событие. Может быть, обсуждают, что со мной делать. Легкая добыча, сама далась им в руки.

Они, наверно, заметили, что я испугался. Вижу, некоторые медленно поднимают руку, словно салютуют, явно это жест приветствия.

Я улыбаюсь им, слегка кланяюсь издали. Подбираю свою одежду и торопливо одеваюсь. Рубашку, цицит, брюки, черный пиджак, даже шляпу. Вдруг мне показалось, что именно эта одежда спасет меня от нападения. А они следят за моими действиями, удивлены, наверно, нет, без всякого сомнения – удивлены. Я вижу, как они вытягивают головы, чтобы получше видеть меня.

Я быстро собираю оставшиеся вещи, зарываю их в темноте в песок, зная, что все, что я закопал, будет вырыто, как только я исчезну, влезаю в машину и пытаюсь завести ее. Но от волнения напутал, очевидно, что-то с проводами, и машина только застонала. Бьюсь минуту-другую, вижу, как они приближаются ко мне, встали в кружок на расстоянии нескольких шагов от машины, смотрят, как я вожусь под рулем.

Теперь они уверены хотя бы в одном – что машина украдена. Я не перестаю улыбаться в сторону темных лиц и при этом в поту, лихорадочно нащупываю проклятые провода. В конце концов завожу машину, нарушая тяжелую тишину, зажигаю фары, два луча света падают на совершенно черное море, начинаю выруливать на поворот – и застреваю в песке.

А тем временем вокруг меня собирается все больше народу, словно птичья стая опустилась в темноте. Дети, подростки, старики вырастают словно из-под земли. Я опускаюсь на колени у колес, чтобы разгрести песок, возвращаюсь в машину, мотор опять заглох, я снова завожу его и застреваю еще глубже.

И тогда я поворачиваюсь лицом к безмолвным силуэтам и безмолвно прошу о помощи. А они только этого и ждали. Сразу же набросились на машину, десятки рук прилипают к свежей краске, я чувствую, как машина просто парит в воздухе, как ее несут к шоссе, и, лишь только колеса касаются земли, я даю газ, проезжаю некоторое расстояние и останавливаюсь. Выхожу из машины, смотрю на темную группу, стоящую в молчании на дороге, приподнимаю шляпу и элегантно помахиваю ею в знак благодарности, в ответ до моих ушей доходит какой-то гул, они бормочут что-то по-арабски – очевидно, благословляют меня с миром, желают мне доброго пути.

Я снова сажусь в машину и трогаюсь.

В Иерусалим.

Да, в Иерусалим. Что это вдруг в Иерусалим? Но был ли у меня другой выход? Куда я мог поехать? Где мог я укрыться, пока не утихнет гроза? Ведь все данные мои записаны в анкетах у рыженькой, а машину, наверно, ищет этот двужильный офицер. Мог ли я вернуться в дом бабушки, я – бросивший оружие дезертир, которого ждет арест?

Не думаете же вы, в самом деле, что я мог вернуться к вам, жить с вами, стать чем-то большим, чем любовник, – членом семьи. Разве такое возможно?

И почему не следовать своей судьбе, раз уж она так складывалась? Ведь главное было сделано – из пустыни я выбрался, границу Эрец-Исраэль пересек. На мне был черный костюм, цицит, шляпа, я уже привык к этой одежде, к запаху пота прежнего ее хозяина. У меня отросла борода, и меня не пугала необходимость закрутить пейсы. «Моррис» выкрашен в черный цвет. Его не узнать. Почему бы не продолжить эту авантюру?

Деньги, которые ты дал мне, Адам, кончились, надо было как-то пережить этот тяжелый период, дождаться, пока исход войны не будет предрешен или пока она не закончится. Почему бы религиозным не принять меня? Мне казалось, что они очень подходят для этого. По крайней мере судя по их посланцам, которые крутились по пустыне. Видно было, что есть кто-то, кто заботится о них.

Обо всем этом я думал во время моего ночного пути. Еду при бледном свете луны, которая постепенно исчезает, проезжаю через южные поселки, доезжаю до Шфелы,[60] стараюсь не гнать – экономлю бензин. Я не знал даже, какое было число, а тем более о том, что происходит в мире.

И так осторожно, в темноте, я выехал на шоссе, ведущее в Иерусалим. Иногда я оставлял главное шоссе и сворачивал на боковые дороги, ехал по ним некоторое время, чтобы сбить с толку, если меня преследуют. Смотрю на ночной гористый пейзаж, слышу стрекот кузнечиков. Я еще не бывал в Иерусалиме, с тех пор как приехал в страну. Слишком был занят всеми этими делами – бабушкой, адвокатами, наследством и вашей любовью. И когда я на рассвете въехал в город, печальный, с мешками песка, наваленными у домов, грязный и безлюдный, только издерганные бойцы гражданской обороны бродят по пустынным улицам, – я был потрясен его необычной, тяжелой красотой, трепет охватил меня. И при въезде в город, словно знак свыше, кончилась у меня последняя капля бензина. Я оставил машину на одной из улиц и пошел разыскивать их.

Найти их было нетрудно. Они жили в районах, расположенных недалеко от въезда в город. Ранние пташки, они сновали по улицам с корзинами в руках, спеша за утренними покупками. Мужчины и женщины. Шел мелкий дождь, и пахло осенью. Совсем другая жизнь. Открываются магазины. Повседневные хлопоты, запах свежего хлеба. Тут и там собираются кучки людей, тихо секретничают о чем-то. На стенах странные плакаты, некоторые ободраны.

Я бреду за ними, следую за черными каплями, которые постепенно сливаются в черный поток спешащей куда-то толпы, ага, вот она куда спешит – в глубь религиозного квартала. Когда я увидел большие штреймлах[61] из красноватого лисьего меха, я уже знал, что цель моя достигнута – никто не найдет меня здесь.

Одна компания стояла на углу улицы. Я подошел к ней, чтобы завязать беседу. Они сразу же определили, что я не из ихних. Может быть, из-за формы бороды, из-за характера стрижки, а может быть, по каким-то внутренним признакам. Их я не мог обмануть. Сначала они были напуганы: неизвестно кто заявился к ним, да еще в военное время, переодетым в их платье. Я сказал им тихо: