К морю Хвалисскому (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев"

Хотя Тороп, живя в Новгороде, вместе со своей молодой хозяйкой довольно часто бывал в храме отца Леонида, скромная бревенчатая хоромина, построенная на пожертвования прихожан, ни в какое сравнение не шла с величественной постройкой ромейских мастеров, являвшейся уменьшенной копией святой Софии и других базилик. И хотя церковная ограда, врата и часть северной стены хранили на себе разрушительные следы волнений, а на ликах мучеников и святых появились новые шрамы, по словам прихожан, по праздникам мироточащие, базилика Святителя Николая продолжала держаться, как осажденная крепость и как последний оплот.

Мерянин с некоторой робостью вступил под гулкие своды ромейского храма. Уж слишком суровую кротость и непреклонное смирение излучали окруженные золотым сиянием светлые лики земных соратников Бога и его бесплотных крылатых вестников, а сплоченные в стройный хор голоса людей, обращенные в молитвенном пении к Небесам, звучали такой непоколебимой уверенностью в истинности своей веры. Потом, однако, свет лампад и свечей, запах благовонного ладана и исполненное доброты лицо священника, отца Артемия, уроженца далекой Антиохи, успокоили его, и он стал с интересом прислушиваться, пытаясь уловить знакомые звуки и слова.

Увлеченный службой, Тороп почти не разглядывал прихожан, мимолетом улавливая и не оставляя в памяти фигуры и лица. Тем удивительнее было видение, которое посетило его, когда, поглощенный новыми впечатлениями, он не то задумался, не то задремал. У иконы Святого Георгия стоял наставник. Пламя свечей золотило короткие жесткие кудри, отражалось в знакомых переливчато-самоцветных глазах. Мерянин непроизвольно позвал на помощь батюшку Щура, и видение исчезло. Остался только лик святого воина на иконе, опаленный огнем, но по-прежнему нетленный.

По окончании службы Мурава подошла к священнику с просьбой отслужить панихиду по Вышате Сытеничу, а также упомянуть во время завтрашней литургии имена близких и родных.

Отец Артемий, огненноглазый и горбоносый, носивший по обычаю своей земли на правой руке втравленное, как у Лютобора, под кожу искусно выполненное изображение Креста Господня, долго и внимательно читал исписанный аккуратным почерком боярышни берестяной свиток.

— Я ждал тебя, дитя мое! — сказал он наконец, одаривая девушку благословлением. — Я выполню все, о чем ты просишь, но знай, что об упокоении души твоего отца в моем храме молятся уже в течение восьми дней и будут молиться еще год. Так пожелал твой крестовый брат.

Видя, что Мурава хочет, да не может что-то спросить или сказать, он ласково, по-отечески улыбнулся:

— Не удивляйся! Анастасий, внук отца Феофана из Ираклиона, — мой большой друг, и я рад был узнать, что он пребывает в добром здравии. Видишь ли, — продолжал он, — я сам не чужд искусства врачевания. Если ты уделишь немного внимания и осмотришь мой скромный сад, ты найдешь там немало растений, пригодных для этой цели. В семье твоего брата все были замечательными целителями, и я почерпнул из общения с этими людьми немало нового в период ученичества в Царьграде и позже, когда служил вторым священником в базилике святой Екатерины на Крите. Я готов тебе об этом поведать, однако для начала ответь мне на один вопрос: кем приходятся тебе Ксения, Димитрий и Феофан, об упокоении душ которых ты просишь меня помолиться?

Мурава объяснила.

Отец Артемий внимательно выслушал ее, загадочно посмотрел и сказал:

— Если ты не уверена, что твоего брата нет среди живых, может быть, лучше все же помолиться о его здравии?

***

Когда новгородцы покинули гостеприимное подворье, возле церкви было уже совсем безлюдно, только в тени стены на земле дремал какой-то печенег или огуз, одетый в войлочный халат с простым кожаным поясом и изрядно потрепанную, надвинутую на самые глаза шапку. Возле него спал, свернувшись калачиком, какой-то зверь.

Новгородцы, обсуждавшие знакомство со священником, не обратили на чужака внимания: мало ли в Итиле бродяг, и хотели пройти мимо. Однако Мурава неожиданно остановилась и порывисто шагнула в его сторону. Человек, который, как оказалось, вовсе не спал, поднялся, снимая шапку, и из груди всех новгородцев вырвался радостный возглас:

— Лютобор!!!

— А я, было, подумала, что в церкви мне мерещится! — краснея, призналась Мурава, и Тороп понял, что переливчатые глаза видел не только он.

— Твой крестовый брат передал мне письмо к отцу Артемию, — пояснил русс, — и тот, обрадованный добрыми вестями о старом друге, которого числил погибшим, предложил мне остаться на подворье. Я решил принять это гостеприимное приглашение. В здешних караван-сараях, конечно, тоже можно найти все необходимое, но там слишком много любопытных глаз. К тому же, отец Артемий терпимо относится к людям вроде меня, впрочем, это, может, потому, что у него самого все руки в рисунках…

— Глупый! — рассмеялась Мурава, и Тороп подумал, что видит ее улыбку впервые за много дней. — Он же антиохиец! Они с благословления своего патриарха специально наносят на тело различные знамена в память о том, что совершили паломничество в Иерусалим.

Тороп, как и прочие гридни, с щенячьим восторгом взиравший на обожаемого наставника, про себя все же подумал, что, говоря о причинах, побудивших отца Артемия оказать гостеприимство другу Анастасия из Ираклиона, Лютобор кое-что утаил. Хотя священник-антиохиец прикипел душой и к своему храму, и к налаженному быту подворья, и к годами взращенной пастве, он, тем не менее, не мог не радеть за интересы империи и неотделимой от нее церкви. Сегодня эти интересы совпадали с интересами Руси, были направлены против алчных хазарских владык и, в конечном счете, против усиления ислама у северных границ. Потому приютить у себя на подворье человека русского князя отца Аремия побуждали не только дружеские чувства, но и обязательства перед Родиной и верой.

Затем Лютобор спросил своих товарищей, как им живется-служится с новым вождем и не обижает ли Белен оставшуюся на его попечении сестру. Улыбка на губах Муравы померкла, девушка замолчала, опустив голову. Зато новгородские парни заговорили все разом. Выложили все, без обиняков. И про Беленово самовольство, и про Булан беево сватовство. По мере рассказа лицо русса все больше и больше мрачнело, рука непроизвольно тянулась к мечу. Похоже, он в который раз пожалел, что тогда в лесу, поучая невежу боярского племянника, обошелся одной пятерней. Наконец, когда жалобы достигли предела, Лютобор не выдержал:

— А вы чего же молчите? Али вы не воины, али не дружина?

— А что мы можем? — развели руками парни.

— Да такого вождя взашей гнать надобно, а то и просто за борт!

— Да что ты говоришь?! — возвысил голос дядька Нежиловец. — Ты что, к бунту нас призываешь?! Белен Твердич, какой бы он ни был, родич Вышаты Сытенича и боярина Сытеня внук! К тому же, он пока Правды не нарушал.

— А сестру неволить за поганого хазарина — это по Правде? Благо, за сироту в чужом граде и заступиться некому!

Дядька Нежиловец покачал понурой головой.

— Тут, конечно, правды немного будет. Но ведь у Белена с хазарином пока дальше слов дело не идет.

— И на том спасибо, — мрачно усмехнулся русс.

Он отстегнул от пояса знакомый новгородцам кинжал с навершием в виде головы барса (памятную вещицу ему вернул гость Мал) и протянул его Мураве.

— Если твой братец от слов начнет переходить к делам, пошли человека с этим к отцу Артемию. Даже если придется в одиночку перебить всю тьму эль арсиев, женой Булан бея тебе не быть!

***

Следующие дни Мурава, да и не только она, жила ожиданием службы в храме отца Артемия. Увидеться с Лютобором удавалось, правда, не всегда, а еще реже доводилось переговорить. Периодически в храм наведывался и Белен, да и у Лютобора имелись в граде дела, о которых новгородцы только догадывались. И потому, что встречи были кратки и редки, уже возможность увидеть в толпе у алтаря знакомый потертый халат или различить в полумраке блеск переливчатых глаз представлялось уже радостью, не говоря о том, чтобы услышать звук голоса или почувствовать пожатие твердой, уверенной и такой надежной руки.