Рыжеволосая девушка - Тейн Фрис

— Для кого же? — возмутилась Тинка. Она исхудала и вся как-то почернела, под глазами были темные круги. Мы молчали, но думали то же, что и она.

Рулант взглянул на меня, видно, его мучили сомнения.

— Вы ничего не скажете?.. Ну, тогда я беру решение на себя. Думаю, что я имею на это право…

— Не только имеешь право, но и обязан, — отрезала я. — По крайней мере если это нужно, чтобы помочь борцам Сопротивления.

Все, видимо, почувствовали облегчение, когда я высказалась. Мы установили паек: каждый из нас получал продукты на неделю в зависимости от количества людей в семье. Рулант распределял все осторожно и в умеренных порциях. Я поняла, что он рассчитывал на долгую, трудную зиму. У меня потеплело на душе, когда он сказал, что еженедельный паек будет посылаться и моим родителям на дом, хотя я даже не заикнулась об этом.

Мы стали печь в штабе пшеничные лепешки на нехитрой печурке, которую смастерили из жести Рулант и Вихер. Печка эта вполне годилась, чтобы что-нибудь сварить. Тепла она не давала. Мужчины ходили в лес вблизи поместья «Испанские дубы», рубили деревья и привозили их на детской коляске в домик садовника. Там мы, девушки, распиливали их на кругляши, а мужчины кололи их потом на щепки. Пилить было хорошо: мы согревались. А у большинства людей дров не было. Из больших городов к нам стали поступать первые сведения о последствиях холодов. Голод перенести легче, чем холод. Просто удивительно, как люди ухитрялись отыскать что-либо съедобное, — как будто в каждом пробудились древние звериные инстинкты, которые, впрочем, лишь отчасти обеспечивали потребность в пище. Против холода было лишь одно средство: топливо. А топить было нечем. Люди рано укладывались спать. Мы поступали так же. Кое у кого оставались еще керосин или свечи, но к концу октября и их запасы иссякли. На складах иногда можно было найти каменный уголь и кокс. Но оккупанты наложили на них свою лапу. С наступлением темноты взрослые и дети подбирались к складам, проделывали лазейку в дощатом глухом заборе или раздвигали проволоку, пролезали через отверстия к грудам угля и старались нагрести в мешок побольше кусков. Немецкие сторожа и здесь стреляли без всякой пощады. На улице Ритланден в Амстердаме они убили маленького мальчика, который пытался в грудах шлака найти кусочки антрацита. Вдоль опустелого железнодорожного полотна бродили группы женщин и стариков, они остроконечными палками ворошили ржаво-коричневые остатки каменного угля между рельсами.

— Ну как понять этих немцев? — жаловался Вейнант, когда мы собрались все вместе и изучали военные сводки. — Окружены они со всех сторон. Американцы и канадцы — на западе. Русские — на юге и на востоке. Немецкой авиации больше не существует. Если начнут бомбардировать англичане, то ни один немецкий самолет не поднимется в воздух… Они больше не в состоянии поставить на ноги ни одно военное подразделение. Немецкие госпитали и ночлежки очищены от людей, из их обитателей сформировали милицию… Чего же они еще хотят?

— Увлечь всех нас за собой в пропасть, — ответил Рулант.

Грабежи и убийства. Убийства и грабежи. Немцы приказали очистить селения на побережье и дочиста разграбили опустевшие дома. Иногда они даже не дожидались эвакуации. Казалось, что от былого вермахта осталась только шайка подлых мародеров. Того, кто по первому требованию не отдавал им своего велосипеда, своей теплой обуви, они застреливали на месте. Теперь они требовали, чтобы население сдавало одеяла и зимнюю шерстяную одежду. Находились люди, которые из страха перед смертью относили свою одежду в немецкие Sammelstellen[41].

Большинство, однако, туда не явилось.

— Здесь все равно не хватит немцев, чтобы обходить дом за домом и отбирать имущество, — говорили мы. — Хотя они не прочь… грабить дом за домом. Набить последние поезда, которые еще ходят, награбленным добром.

— Мужчин, живущих в Билтховене, немцы выгнали из домов, чтобы их силами отремонтировать выведенную из строя железную дорогу между Утрехтом и Амерсфортом, — сообщила я. Я всегда знала последние новости. Я знала о самой последней конфискации: после шерстяной зимней одежды немцы потребовали пылесосы. Гаага должна была внести семьдесят тысяч пар нижнего белья. Нацистам пришлось покинуть Бетюве, но, уходя, они забирали из хлева последнюю скотину. Войска СС угоняли наши стада — лошадей, овец, свиней. В Утрехте оккупанты образовали компанию по убою скота. Они изо всех сил старались снабдить своих дорогих родственников, лишенных крыши над головой, хотя бы свиным салом и колбасой из Голландии.

— Сало, сало, сало, — твердили мы. — Они могут обойтись без дома, без одежды, без печек, но только не без сала.

— Крестьяне наши сами начинают бить скот и закапывать в землю, — сказала я.

— Мы не сдаемся, — говорили товарищи.

— И никогда не сдадимся, — подхватывали другие.

Кое-где даже немецкое население проявляло строптивость. В Рейнской области жители отказались выполнить приказ нацистов о выселении.

— Что они там себе думают, в ставке фюрера? — издевался Рулант. — Хотят, что ли, забрать с собой население вместо багажа, когда им придется бежать?

— Сами немцы в Германии только и ждут освобождения, — уверял Вейнант.

— Если они не увязли по горло в совершенных ими преступлениях, — возразила я. — Ты думаешь, они все там такие чистенькие?

Голландцы испытали некоторое удовлетворение, когда стали поступать сведения о том, что бежавших от нас фашистских молодчиков массами отправляют на работы в Люнебургскую пустошь. Там нацисты начали сооружать новую оборонительную линию.

«Такую же эластичную, как и предыдущая», — думал каждый.

Наши фашистские молодчики принуждены были рыть в Германии землю для своих хозяев, как наши мужчины здесь в Голландии— по приказу оккупантов. Им выдавали лишь два ломтика хлеба и тарелку жидкости, где плавало несколько листиков капусты, на целый день. Часть из них пыталась бежать. Некоторым это удалось. Рассказы этих образумившихся людей были все же некоторым утешением в аду нашей жизни.

Кровь лилась в Голландии. Из освобожденной Бельгии на север бежала целая группа фламандских эсэсовцев. Раутер предоставил им поле деятельности в Велюве. Боясь возмездия, они грабили больше, чем сами немцы. Они расхищали последние остатки мануфактуры, еще сохранившейся на складах. Они посылали людей на принудительные работы. Они расстреливали граждан, которые приносили жертвам их карательных экспедиций кусок хлеба или чашку воды.

Газета была слишком мала, чтобы вместить все известия: о победах, одержанных за пределами Голландии, и о жестокостях внутри страны; о диверсиях и собраниях групп движения Сопротивления; о предательствах; об убийствах из-за угла; о разрушениях.

Я дрожала у себя на чердаке, ротаторная машина трещала и послушно печатала одно сообщение за другим, а потом я на велосипеде развозила газету по Гарлему. Я знала, что где-то далеко происходят крупные сражения — в Венгрии, в Эльзасе, на немецко-польской границе, на Маасе. А у нас все еще свистят злобные пули убийц в военной форме и в ответ им раздаются лишь выстрелы борцов Сопротивления. Тихая туманная погода сменилась сильными осенними штормами, ливнями, разгулом ветра и града.

— В такую погоду воевать трудно, — вздыхали мы, собираясь в штабе… Единственное место, где было достаточно тепло!

Немцы стали партиями вывозить в Германию заключенных из лагерей в Амерсфорте и Схевенингене. Мы подумали об Отто. Немцы взорвали старую ратушу в Хейсдене, и от взрыва погибло больше ста человек. В Роттердаме немцы потребовали, чтобы все мужское население от семнадцати до сорока лет собралось в указанном месте. Пришло тридцать тысяч.

Немцы боятся, что Роттердам станет прифронтовым городом… — говорили мы. — Но почему, черт возьми роттердамцы так послушно откликнулись на их призыв?

Вскоре после Роттердама оккупанты отдали приказ угнать в Германию мужчин из Гааги. Но гаагцы не пришли, и тогда начались повальные обыски в домах. Немецкие солдаты, которые сами едва на ногах держались, ухитрились согнать в одно место тринадцать тысяч юношей и мужчин.

Иногда описывались такие ужасные случаи, от которых до войны мы бы несколько дней не могли опомниться. Однако ужаса они во мне не вызывали. В домах снимали телефоны. Немцы реквизировали имущество Красного Креста. Немецкие солдаты проникли на Монетный двор, забрали лежавшее там серебро, погрузили его на лихтеры и увезли. Грабеж казался наименьшим злом. Но даже к ежедневным убийствам мы как будто стали менее чувствительны. Какая-то тупая боль сжимала сердце. Я делала свое дело, разносила «Де Ваархейд», разговаривала с людьми, записывала новичков во Внутренние войска Сопротивления… И часто мне казалось, будто я живу, окутанная ледяной пеленой. Я боролась против этого холода, этого притупления чувств, не понимая, что то была своего рода внутренняя защита против целой бури впечатлений, которую обрушивал на меня жестокий мир. И на меня и на миллионы моих ближних. Я видела, что и моих товарищей тоже охватили какое-то равнодушие и успокоенность. Они стали задумчивы. Ан уже не играла больше на гитаре. Я радовалась, когда пришло распоряжение проводить инструктивные беседы. Мы собирались в Гарлеме то в одном, то в другом доме у кого-нибудь из членов партии; Симон Б. был одним из инструкторов. Нам снова приходилось напрягать мозг, изощрять ум, пробуждать в себе душевные силы, чтобы разобраться в том, какие социальные процессы скрываются за грабежами и террором. Грабежи и террор не стали менее страшными. Но когда мы попробовали рассмотреть их с исторической точки зрения, мы увидели, что эти явления имеют лишь временный, преходящий характер; зато нам стала яснее настоятельная необходимость скорого прихода совершенно иного, по-другому устроенного мира… Я была рада, что существовала моя партия. Она взывала к моему разуму, к моей мысли. Она научила меня прямо держать голову и плечи. Она тихонько постучалась мне в душу и сказала: «Не смущайся; будущее принадлежит не преступникам, а свободным людям; оно принадлежит также и тебе…» Не все были духовно так тверды и сильны, как я и мои товарищи.