Открытая книга - Вениамин Каверин

Илья Терентьич прочел телеграмму снова.

– Что случилось? – с беспокойством спросил Рубакин, когда я положила трубку.

– Какая-то странная телеграмма от Андрея. – Я повторила текст. – Что это значит?

– Ничего особенного. Просит, чтобы его встречал Малышев, а не вы.

– Почему? И что такое шестьдесят восемь?

– Очевидно, номер поезда?

– Нет, шестьдесят три. А почему нет номера вагона? С ним что-то случилось.

– Полно, Татьяна.

– Петр Николаевич, с ним что-то случилось. И что это за «сообщите»? Почему на «вы»?

– Да разве так еще иногда путают на телеграфе? А вы позвоните Малышеву. Может быть, он что-нибудь знает?

– Да, да!

Лена пришла, когда я звонила Малышеву в Наркомздрав, где мне сказали, что он поехал домой, потом – домой, где мне ответили, что он еще в Наркомздраве.

– Знаешь что, запишем текст, – сказала Лена, – и посмотрим, как он выглядит на бумаге.

Но текст не стал яснее после того, как она записала его на бумаге.

– Так или иначе, он жив и здоров, в этом нет никаких сомнений. И едет домой – чего же тебе еще надо?

– Да, да.

Я снова принялась звонить.

– Еще не вернулся… Подождите минуту. Сейчас подойдет.

– Татьяна Петровна, я вас ищу, – услышала я голос Малышева, сдержанный, как всегда, но с оттенком недоумения. – Я получил от Андрея Дмитрича странную телеграмму. Она у меня с собой. Сейчас прочитаю. «Признаки на десятый день, не сообщайте домой шестьдесят три, вагон восемь». Судя по дате, он завтра должен быть здесь. Но почему не сообщать домой? И что это за признаки? Вы от него ничего не получали?

ВСТРЕЧАЮ АНДРЕЯ

Ничего особенного не было в том, что поезд немного опоздал, но мне подумалось, что и это чем-то связано с непонятными телеграммами от Андрея. «Стало дурно, сняли на какой-нибудь маленькой станции», – представилось мне, и Малышев, который научился, кажется, читать мои мысли, укоризненно покачал головой.

Восьмой вагон оказался в конце поезда. Пока мы добежали, Андрей уже вышел, и я издалека увидела его среди шумной, разговаривающей, идущей по перрону толпы.

– Вот он!

Я обернулась к Малышеву, который не поспевал за мной, и по его всегда сдержанному, а в это мгновение просветлевшему лицу поняла, что у него так же, как у меня, отлегло от сердца.

Андрей нес в руках два чемодана, – один свой, а другой незнакомый, с медными шляпками, старинного вида. Кепка была откинута со лба, плащ переброшен через плечо. Лицо было румяное, глаза блестели. С первого взгляда мне показалось даже, что он загорел, посвежел…

– Андрей!

Как будто это было совершенно невероятно, – то, что мы приехали, чтобы встретить его, – с таким радостным, удивленным выражением он остановился, поставив на перрон чемоданы.

– Ох, да что же вы это? Вот молодцы! – весело говорил он, обняв меня и разглядывая, как всегда после разлуки. – А ты что-то похудела. Как Павлик? Здравствуй, Михаил Алексеевич.

– Павлик здоров. Похудеешь тут! Что за нелепые телеграммы мы от тебя получили?

Он немного нахмурился.

– Почему нелепые? Впрочем, у меня вчера голова побаливала, может быть, я что-нибудь и напутал. Зато телеграфистка попалась такая славная. «Зачем я буду сдачу себе оставлять, безразлично, хотя бы и десять копеек? Разве я не понимаю, что нахожусь на государственной службе?»

Он засмеялся. Я взглянула на Малышева, и он ответил тревожным, недоумевающим взглядом.

– Андрей, что с тобой? Ты болен?

– Я? Нет. А что? Вчера голова немного побаливала, а сегодня прошла. Я с армянами ехал, один инженер-электрик, а другой – хозяйственник. Чудесные парни! Черт возьми, да я же, кажется, с ними не попрощался! Михаил Алексеевич, постой! – крикнул он Малышеву, который, оставив нас на лестнице, отправился было разыскивать свою машину, стоявшую среди других перед вокзалом. – Я с армянами ехал, нужно проститься!

Малышев вернулся.

– Теперь уже поздно, не найдешь, – медленно сказал он. – Пошли, Андрей Дмитрич.

– Да, пошли. О чем это я должен был сказать тебе, Таня? Не помню! И ведь всю дорогу повторял в уме, даже узелок завязал на память. И вот поди ж ты, забыл! Ну, не беда! Ведь это не беда, Таня?

– Разумеется, не беда. – Я старалась говорить спокойно. – Сейчас мы приедем домой, а ты ляжешь, отдохнешь. Должно быть, ты простудился в дороге.

– Простудился? Ничуть! О чем это мы говорили! Ах да! Об армянах. Что за народ! Таня, почему бы нам с тобой не поехать куда-нибудь вместе? Вот они, например, приглашали меня в Ереван, не летом, разумеется, а осенью, когда не так жарко. А у вас тут давно такая жара?

Никакой жары не было. День был хотя и солнечный, но прохладный. Андрей нетерпеливо перекинул плащ на другое плечо. У него пылали щеки, и не поправился он, как мне показалось с первого взгляда, а, напротив, осунулся, похудел. Мы подошли к машине. Малышев помог мне и украдкой подбадривающе пожал мою руку.

– Ты чем так расстроена, Таня? А про Павлика и не рассказала. Я, между прочим, хотел ему персиков привезти, а Капустин отсоветовал – «половину выбросите в дороге». Ну и выбросил бы, черт побери! Осторожно, там материалы, – быстро сказал Андрей шоферу, который поставил нам в ноги незнакомый кожаный чемодан. – Ты не поверишь, как я скучал без него! Ведь мы с ним собирались в цирк на прошлой неделе. Вот, оказывается, без кого я жить не могу. Без тебя тоже не могу, но как-то совсем по-другому.

Я взяла его за руку, приложила губы ко лбу.

– Здоров, здоров! Почему домой? В Наркомздрав! – Он услышал, как Малышев, сидевший рядом с шофером, сказал ему адрес.

– Хорошо, – отозвался Малышев и снова что-то шепнул шоферу.

– …Ох, и хороша же Москва! – говорил Андрей, поглядывая вокруг себя веселыми, лихорадочными глазами. Мы выехали на площадь Дзержинского. – Водитель, это что за машина? Новая марка?.. Постой, но все-таки надо же вспомнить, что я хотел сказать тебе, Таня.

– Ты не думай. Вспомнишь потом.

– Нет, брат, надо сейчас. Это важно. Черт побери! Ведь я же узелок завязал на память.

Он замолчал и больше до самого дома не произнес ни слова. Лицо его побледнело, глаза погасли. Из машины он вышел с трудом. Мы поддержали его, поднялись по лестнице, уложили в постель. Малышев поехал за врачом.

Лишь ночью Андрей пришел в себя и вспомнил то, о чем думал, по его словам, всю дорогу.

– Я был у твоего отца, – сказал он. – Он еще совсем молодец, здоров, заведует складом и надеется сыграть заметную роль в художественной литературе. Но вот что самое любопытное. Ведь ему удалось все-таки разыскать Раевского. Я записал адрес: где-то под Москвой, на станции Востряково.

Андрей был в Средней Азии по малярийным делам и, встретив среди пограничников несколько нехарактерных случаев этой болезни, заподозрил клещевой возвратный тиф, который часто путают с малярией. Однако это была, по-видимому, какая-то особая форма возвратного тифа.

Можно было проверить догадку, заразив кровью больного белых мышей. Но белых мышей не удалось достать на заставе, да и не было уверенности в том, что они окажутся восприимчивыми к этой форме болезни. Оставалось только одно: заразить себя и таким образом увезти «особую форму» с собой; Андрей уверял меня, что это единственный выход.

Инкубационный (скрытый) период возвратного тифа продолжается около десяти суток, и Андрей, у которого были дела в Ташкенте, рассчитал, что первый приступ начнется на другой день после возвращения домой. Он ошибся, впрочем немного. Температура поднялась в дороге, за тридцать шесть часов до Москвы.

Возвратный тиф протекает остро, с внезапными приступами, с ознобом, с мучительными головными болями. Андрей всегда плохо переносил высокую температуру и знал, что будет болеть тяжело. Не два и не три, а семь приступов перенес он, и каждый раз терял сознание, бредил, умолял меня не уходить, хотя я дежурила у него днем и ночью, жаловался, что доктора не позволяют ему наблюдать за течением болезни, и требовал, чтобы в Среднюю Азию для борьбы против песчанок была немедленно направлена крупная воинская часть, располагающая всеми средствами современного вооружения.

ИСЧЕЗНУВШИЙ МИР

Хорошенькая собачка с торчащими ушками злобно лает, едва я приоткрываю калитку, куры взволнованно лопочут, гусь бросается на меня, растопырив крылья, сердито вытянув шею, – нельзя сказать, что в этом доме приветливо встречают гостей. Одутловатый человек, с набрякшим лицом, спускается с крыльца маленькой веранды.

– Вам кого?

Собачка лает, он грубо отбрасывает ее ногой.

– Здесь живет Раевский?

– Это я. А в чем дело?

Как будто живые портреты один за другим быстро сменяются передо мной в эту минуту: вот толстый гимназист в распахнутой шубе стоит перед дверью гадалки, и под бобровой шапкой видно его потное, взволнованное лицо. Вот наглый мрачно-иронический субъект уговаривает меня украсть у Павла Петровича письма знаменитой актрисы. Вот сытый, самодовольный нэпман-делец ведет под руку красавицу по ресторанному залу. Портреты расплываются, тают. Обрюзгший, опустившийся человек с висящими под подбородком восковыми складками кожи, с грязным кадыком, торчащим из воротника синей засаленной куртки, всматривается в мое лицо тревожно моргающими глазами.