Плисецкая. Стихия по имени Майя. Портрет на фоне эпохи - Инесса Николаевна Плескачевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сравнивали с «той, царствовавшей» и нынешней не только в Америке – везде и все, кто помнил и видел. Сравнение было очевидным. В архиве Плисецкой хранятся наброски к книге об Анатолии Эфросе, которую писала его жена Наталья Крымова. Этот фрагмент отправил Майе Михайловне сын Крымовой и Эфроса Дмитрий, сопроводив запиской почти извиняющейся: мол, несмотря на некоторые резкие высказывания, мама всегда относилась к вам с большим уважением. Наталья Крымова говорит без обиняков: «Она живет сейчас вместе с Щедриным в Мюнхене. Но в Россию иногда приезжает. Возглавляет конкурс “Майя”, организованный в Петербурге, стала главой Имперского балета, где теперь танцует вместе с Тарандой… Меня несколько удивило, что в концерте этого Имперского балета исполняется то же “Болеро” Равеля, которое когда-то гениально сделал для Плисецкой Морис Бежар, но теперь оно поставлено Тарандой вне всякой художественной мысли, как некая абстрактная экзотическая картина, и Плисецкая к этому относится довольно равнодушно – она в “Болеро” больше не танцует. <…> Сегодня Майе Плисецкой 72 года. И на множественные слова о том, что “надо честь знать, нельзя танцевать с каким-то Тарандой, пора уходить со сцены”, – иногда я не знаю, что ответить. Действительно – с Тарандой нельзя. А насчет того, что пора уходить, – и вовсе молчу. Потому что многие давние наши поклонники Плисецкой отвернулись от нее. Нынешние ее концерты эти люди если и посещают, то лишь из вежливости или по прямому ее приглашению». Как это было трудно осознавать Майе, когда-то столь великолепной.
Преданный друг Валерий Лагунов вспоминал:
– Она обижалась, ведь после того, как она переехала туда (в Мюнхен. – И. П.) жить, все уходило, уходило. «Кармен-сюита» не шла. Она мне звонила и говорила, «мне так неприятно, что “Кармен-сюита” не идет, такой полезный спектакль для балерин». Когда она ушла из жизни, стала «Кармен-сюита» идти. При ней не было. Но в Ленинграде Гергиев делал все время спектакли Щедрина. Они дружили, там и оперы были его, и балеты. В Москве ничего. Не любят, понимаете, таланты, завидуют.
После выхода книги «Я, Майя Плисецкая» балерину донимали: продолжение следует? Признаваясь, что написать книгу самой было «потруднее, чем танцевать всех лебедей, вместе взятых», она через три года говорила категорично (что хорошо умела): «Продолжения не будет. Тем более что кошмаров вроде преследований КГБ или запрещений моих спектаклей я в последние годы не переживала. Одними же радостями внимание читателей не удержишь. А скуку вызывать я не хочу. И слава богу, вот такой реакции не было ни у кого. “Мало кому понравится” – был и такой отзыв на мою книгу. Имелись в виду “заинтересованные” лица. И на самом деле обиделись и те, кому от меня досталось, и многие из тех, кого похвалила, – им показалось мало, а больше всего – те, кого “забыла” упомянуть». А в дневнике сетует: «Написав книгу, я решила, что ответила на все вопросы. Ничего подобного. Только после книги они и появились. Странно очень. Задают вопросы, на которые полностью отвечено. Хотят услышать то же самое? Или совсем другое? Почему-то обидно». И через одиннадцать лет после первого издания: «Книга точно выражает время, о котором я писала. Любое вмешательство может только разрушить ее. И даже продолжать – просто нельзя. Книга в России выходит уже восьмым тиражом, переведена на четырнадцать языков, сейчас переводится на китайский. Возможно лишь какое-то обстоятельное послесловие, которое меня уже попросили сделать издатели. Я подумаю об этом».
В 2007 году вышла вторая книга Плисецкой «Тринадцать лет спустя», в которой она рассказала и про конкурс «Майя», и свела счеты с Гедиминасом Тарандой и со всеми другими, с кем считала нужным свести. Из большинства своих конфликтов Плисецкая вышла победительницей: мир предпочитает ее версию событий. «Знаете, я вообще за тех, кто победил, кто занял первое место. Может, это и плохо, но я – такая», – говорила еще в 1976 году.
Кармен. От мечты до памятника. Памятник
На улице Большая Дмитровка – самой, пожалуй, театральной в Москве: здесь и Новая сцена Большого театра, и театр Оперетты, который раньше был филиалом Большого, и на его сцене много танцевала Плисецкая, и Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко, – на месте снесенного дома № 14 есть небольшой сквер. В 2013 году на стене выходящего в сквер здания появился большой мурал знаменитого бразильского уличного художника Эдуардо Кобры (творческий псевдоним Карло Эдуардо Фернандеса Лео). В списке его самых известных работ мурал назван «Балерина», но всякий, кто его видел, понимает: Плисецкая. Журналист Николай Ефимович, друживший с Майей Михайловной и Родионом Константиновичем, автор книги «Рыжий лебедь. Самые откровенные интервью великой балерины» (на ее обложке как раз этот мурал), рассказывал, что Плисецкой очень нравился этот уголок Большой Дмитровки. И всякий раз, когда они со Щедриным прилетали в Москву из Мюнхена, где жили последние годы, они приходили сюда. Кобра нарисовал Плисецкую Лебедем, но по-бразильски ярко. «Я прямо обалдела, когда увидела этот портрет!» – призналась Плисецкая Ефимовичу.
В 2015 году, когда балерины не стало, скверу дали ее имя – это казалось очень естественным. И когда Родион Щедрин стал думать о том, чтобы поставить памятник жене, места и искать не нужно было: конечно, здесь, на самой театральной улице Москвы, в сквере ее имени.
И автора для памятника искать не пришлось. Челябинский скульптор Виктор Митрошин с Майей Плисецкой был не просто знаком – уже создавал ее скульптурные портреты. И статуэтку-приз для балетного конкурса «Майя» делал именно он. Плисецкая посвятила Митрошину в книге «Тринадцать лет спустя» главу, в которой рассказала, как пришла однажды в Париже на выставку малоизвестного российского скульптора. И как поразило ее тогда, что талантливый «уральский мужик» без знания языков на собственной машине привез во французскую столицу свои работы, и Париж, как утверждала Плисецкая, «ахнул». Она любила такие истории, и симпатия к «уральскому мужику» возникла сразу. А где симпатия, там и дружба. Через какое-то время, когда они снова встретились, Плисецкая спросила: «Не хотели бы создать мой скульптурный портрет?» Митрошин ответил: «Давайте. Но с условием: сделаю, как сам вижу». Обещала не вмешиваться.
