Солнечное затмение - Андрей Попов

   Вайклер даже не сообразил, радоваться этому или огорчаться. Он нагнулся к земле, нашарил кусты лиан и принялся выдирать их вместе с непрочными корнями. Руки уже ловко научились сплетать их между собой, а зрительные восприятия для этого дела, казалось, стали совершенно ни к чему. Проблемой было и оставалось найти недалеко растущее дерево, чтобы перекинуть к нему канат и надежно закрепить на какой-нибудь ветке.

   Отдаленные всплески волн слышались еще много раз. У него уже не оставалось сомнений, источник шума -- бегущая масса воды. Вайклер часто отрывался от работы и подолгу вглядывался в черное никуда. Вода все-таки могла быть и признаком цивилизации. К примеру, гидроэлектростанция (до ужаса смешно звучит) или, если уж река, то с поселениями людей. На небе продолжали тлеть ничем не обеспокоенные звезды, но на земле не было видно ни огонька. Вайклер набрался мужества и громко закричал. Что-то придурковатое, типа "э-ге-гей!". Звучное, раскатистое как гром эхо передразнило его возглас и запуталось в бескрайней глуши. В ответ -- ничего. В ответ -- никого. Даже зверь никакой не рыкнул. Всяко веселее было бы.

   Время, отведенное на плетение каната, никаким способом не поддавалось измерению, поэтому каждый работал ровно столько, сколько ему подсказывала совесть. Вайклер зацепил концы сплетенных лиан за толстый сучок и, облегченно вздохнув, двинулся в обратный путь. Канат был словно живым нервом, связывающим крохотный мирок света и целую бездну темноты. Движение здесь было немыслимо, если ты не коснешься рукой лиан и не заскользишь по ним своими влажными ладонями. Так, к примеру, электричка не двинется с места, если не коснется проводов, дающих и энергию, и направление пути. Вайклер шел и чтобы убить время он его, как ни странно, творил: считал в уме секунды, складывал их в минуты, которые тоже имели непрерывный счет. Если не брать во внимание погрешность, то путь от края каната до Зоны существования составил пятьдесят три с половиной минуты. Поздравлять себя с этим событием было совершенно бессмысленно, так как дата совершенно некруглая. Кстати, кое-что о зонах. Их было всего три. И эти понятия в местный сленг ввел Антонов. Зоной видимости считалась сама поляна и та область в вокруг нее, где можно было различить хотя бы собственные пальцы. Зона существования -- это та область, откуда еще видать костер, даже если он кажется крохотной точкой. В Зоне существования, в принципе, можно обходиться и без каната, так как имеется ориентир для возвращения назад. И наконец, Зона небытия -- это весь окружающий мир. Сказать громче: вся окружающая вселенная. Впрочем, громко говори об этом или тихо, беспощадная и угнетающая действительность от этого никак не изменится.

   -- Река! -- Вайклер вышел на поляну и уставший свалился на землю, для чего-то добавив: -- Можно будет искупаться, кстати.

   Антонов запустил пальцы в свою изрядно отросшую бороду, потеребил ее, подергал в разные стороны, и лишь потом стало ясно, что он таким вот образом нервничает.

   -- Та-ак, друзья мои... Если мы с двух сторон окружены реками, то положение наше, я бы сказал, хре-но-вень-ко-е... -- последнее слово он произнес с особой эмфазой. -- А может оказаться еще хуже: мы находимся на огромном острове.

   -- Или еще хуже: в огромной заднице! -- Джон широко отворил рот и смачно зевнул. -- А чего из этого делать проблему? Соорудим плот да переплывем на тот берег... Только есть ли в этом смысл?

   Небо сегодня выглядело особенно чистым. Слово "сегодня" не очень-то клеилось к данной ситуации, его употребляли просто по инерции. Вайклер, ложась спать, постоянно говорил: "завтра утром займусь тем-то или тем-то". Джон обычно злился: "ты хоть помнишь, как утро выглядит, и что это вообще такое?". Антонов отшучивался: "а я зато ночь помню как выглядит!". Так вот, о небе...

   Оно очень редко бывало таким звездным. От обилия крохотных огоньков с непривычки рябило в глазах. Они походили на россыпь белых веснушек, создающих контраст черноте мироздания. Лики знакомых созвездий, словно лики близких родственников, привносили в душу тихую радость. Бледный рукав млечного пути походил на шлейф свадебного платья. Он словно был сорван с невесты, небрежно растрепан ветром, потом затвердел от холода и застыл между звезд. Сами же звезды постоянно мерцали, будто отвоевывали у всевластной тьмы право на собственное существование.

   -- Да Земля же это! Земля! -- Александр простер руку к небу и даже рассмеялся столь очевидному открытию. -- Какие тут могут быть сомнения? Может... допустим, по какой-то причине она перестала вращаться, и мы постоянно находимся на ее темной стороне. Почему нет? В конце концов, должно же быть научное объяснение этому... бреду! Должно или нет? -- он вдруг схватил Вайклера за грудки и стал шутя трясти, мол: "сознавайся, гад, должно или нет?".

   -- Должно! Должно! Только отвали от меня. -- Вайклер небрежно отбросил его руки. -- Легче нам от этого станет?

   Обилие звезд привело души в немой восторг. Этой красоты они не видели с самой Фрионии. Поэтому, задрав головы, глядели в эмпирей вселенского бытия. И не могли наглядеться. Так как знали, что скоро все исчезнет. Небо опять заволокут невидимые тучи, оставив для ностальгического воспоминания три или четыре звездочки, будто три или четыре прощальные слезинки.

   -- Э-эх! -- Джон махнул рукой. -- Не видать нам больше белого света как женских половых органов. Сдохнем мы все на этой поляне. Вспомните потом мои слова.

   Антонов поклялся:

   -- Когда сдохнем, обязательно вспомним.

   Настроение у бывшего экипажа "Безумца" было в некотором смысле зеркалом небес. Чаще всего среди них царило угнетение, апатия, русская хандра и американский сплин. Изредка случались проблески надежды уж если не на что-то лучшее, то хотя бы на какие-то перемены. Однообразие и вечная тьма давили на психику как на больной нерв. Если космоплаватели и испытывали иногда некое подобие радости, то все эти торжественные моменты несложно пересчитать по пальцам. А чему тут вообще можно радоваться, никто толком объяснить не мог. Бывало, радость обманчиво воспринималась как простое отсутствие печали. Обесцененное чувство душевного благоденствия.

   -- Ставлю на кон свою последнюю сигарету, что нас всех здесь ждет медленное помешательство! -- заявил Джон. -- И когда это случиться, я ее с удовольствием выкурю.

   -- А я ставлю свой член против твоей сигареты, что мне лично помешательство не грозит, -- парировал Антонов. -- Даже в том случае, если всю оставшуюся жизнь суждено провести в этих потемках.

   -- Заядлый оптимист?

   -- Я бы сказал: неисправимый.

   Плетение каната продолжалось. Причем, этой работой добросовестно занимались все трое. Антонов -- как автор идеи. Вайклер, как человек, поверивший в идею. А разочарованный во всем Джон, просто за компанию. Каждый из них по очереди уходил в Зону небытия, где, используя лишь ловкость рук и никакого мошенничества, сплетал между собой прочные лианы. Голос реки уже отчетливо звенел в ушах. Но был пронизан трауром. Не веселил ни всплеск незримых волн, ни грохот сокрытых тьмой перекатов. Так сильно шуметь могут только горные речки. И они, как правило, нешироки. Джону повезло. Его нога первая нащупала воду. Он привязал еще пару лиан, шлепнул концом веревки по поверхности воды, услышал слабый всплеск и задал себе очевидный вопрос: "ну, и куда теперь?". Монотонный шум в ушах вряд ли являлся подсказкой ответа. И гул внутри черепа, симулятор мыслительного процесса, был столь же неразборчив. Джон, наверное, минут двадцать пристально вглядывался в равнодушную толщу тьмы, надеясь заметить в ней мифический огонек цивилизации. Если бы и не цивилизации -- чего угодно. Но все бестолку. Он нашарил в кармане зажигалку, щелкнул ей, и секунд пять позволил себе полюбоваться, как розовый язычок пламени сжимается от испуга перед вездесущим мраком. Увидел часть собственной руки и почерневшие от работы пальцы.

   Вот и вся цивилизация.

   Когда все трое собрались возле своего костра для обсуждения дальнейших действий, Вайклер выдвинул довольно смелую идею.

   -- Так! Во-первых, не раскисать! Река -- это все же не океан. Нам следует помнить, что мы вообще чудом остались живы. Первое, что я предлагаю: это смириться и воспринимать жизнь в том уродстве, в котором она пред нами явилась. А во-вторых...

   -- Тише! -- Антонов вскинул одну руку вверх и даже немного привстал. Его заостренный взгляд воткнулся куда-то вдаль.

   -- Во-вторых...

   -- Да тише ты! Там звук... похожий на рев крупного животного...

   Все мигом заткнулись и принялись оглядываться. Но кроме треска умирающих поленьев и легкого ветерка природа не дарила никаких иных звуков. Стойко молчали минуты полторы. Потом Джон произнес: