Падение титана, или Октябрьский конь - Колин Маккалоу

— О да, — сказал Октавий. — О да.

Цезарь отпустил его руки.

— Значит, так. Вот тебе первая заповедь. Не смотреть на Марка Агриппу с нескрываемым обожанием. Я понимаю, почему ты так смотришь, но другие не будут такими понятливыми. Конечно, дружи с ним, но всегда оставайся на некотором расстоянии. Дружи потому, что он твой ровесник, а однажды тебе понадобятся сторонники среди сверстников, тем более такие, как он. Агриппа очень перспективен, и если своими успехами он будет обязан тебе, то останется верным тебе до конца. Нет надежней людей этого типа. А держи дистанцию для того, чтобы у него никогда не сложилось впечатления, что он тебе равен. Сделай его Ахатом, будь для него Энеем. В конце концов, в твоих венах течет кровь Венеры и Марса, а Агриппа — мессапийский оск без каких-либо предков. Все мужчины честолюбивы, все так или иначе стремятся к великим свершениям, и я добьюсь, чтобы Рим разрешал самым способным из них осуществлять свои чаяния. Но некоторые из нас по рождению выше других, и это налагает на нас дополнительные обязанности. Мы должны доказать, что по праву являемся отпрысками славных родов, а не потенциальными основателями родословных.

Сельская местность проносилась мимо, скоро они пересекут реку Бетис на своем долгом пути к реке Таг. Октавий смотрел в окно, ничего не видя.

Наконец он облизнул губы, сглотнул, повернулся и посмотрел прямо в глаза Цезарю. В добрые, сочувствующие, заботливые глаза.

— Я понимаю все, что ты сказал, Цезарь, и ты не можешь представить, как я тебе благодарен. Это очень разумный совет, и я в точности ему последую.

— Тогда, молодой человек, ты выстоишь. — В глазах Цезаря блеснул огонек. — Я заметил, кстати, что, хотя этой весной мы объехали всю Дальнюю Испанию, у тебя не было ни одного приступа астмы.

— Хапд-эфане объяснил это, — сказал Октавий, вновь обретая уверенность и потому склоняясь к некоторой откровенности. — Когда я с тобой, Цезарь, я чувствую себя в безопасности. Твое одобрение и защита окутывают меня, как одеялом, и я ничего не боюсь.

— Даже когда я говорю о неприятных вещах?

— Чем больше я знаю тебя, Цезарь, тем больше я отношусь к тебе как к своему отцу. Мой отец умер, прежде чем я смог говорить с ним о том, что беспокоит мужчину, о трудностях на его пути, а Луций Филипп… Луций Филипп…

— Луций Филипп отринул родительские обязанности приблизительно в то время, когда ты родился, — сказал Цезарь, довольный результатом разговора, которого он очень боялся. — Я тоже рос без отца, но меня воспитывали в особом режиме. Атия — только мать. А моя мать развивала во мне и мужское начало. Так что я буду рад, если смогу быть тебе полезен как отец.

«Несправедливо, — думал Октавий, — что я так поздно узнал его. Если бы мое детство прошло рядом с ним, у меня вообще не было бы никакой астмы. Моя любовь к нему безгранична, я все готов для него сделать. Но скоро мы закончим наши дела в Испаниях, и он вернется обратно в Рим, к ужасной женщине по ту сторону Тибра, с ее безобразным лицом и зверями-богами. Из-за нее и мальчика он не тронет богатств Египта. Как все-таки умны эти женщины! Она поработила правителя мира и обеспечила безопасность своего царства. Она сохранит богатство Египта для своего сына, который не римлянин».

— Расскажи мне о египетских сокровищницах, Цезарь, — громко попросил он, глядя на своего кумира большими серыми бесхитростными глазами.

Чувствуя облегчение, Цезарь повиновался. Тем более что на эту тему он не мог говорить ни с кем, кроме этого молодого еще человека, считавшего его своим отцом.

3

В этот первый год соответствия календаря и сезонов на Цицерона одно за другим посыпались несчастья.

В начале января Туллия родила недоношенного болезненного ребенка. Маленький Публий Корнелий получил прозвище ветви Корнелиев по линии своей бабушки — Лентул. Так решил Цицерон. Поскольку Долабелла удрал в Дальнюю Испанию к Цезарю, он не мог настоять, чтобы сын носил его прозвище. Это был способ отомстить Долабелле, который уехал, не вернув приданого Туллии.

Она болела, не интересовалась ребенком, отказывалась есть, ходить. А в середине февраля тихо умерла — от безответной любви к Долабелле, как сочли все, кто ее знал. Для Цицерона это было ужасным ударом, усугубленным безразличием ее матери и довольно вздорным поведением его новой жены Публилии, которая не могла взять в толк, почему Цицерон так горюет и совершенно ее игнорирует. Кроме того, Публилия была разочарована в своем браке со знаменитостью, о чем всякий раз говорила своей матери и младшему брату, когда они навещали ее. Этих визитов убитый горем Цицерон боялся до такой степени, что всегда находил предлог улизнуть, как только появлялись родичи Публилии.

Письма сочувствия шли потоком. Одно — от Брута из Италийской Галлии, написанное как раз перед его отъездом в Рим. Цицерон сразу сломал печать, уверенный, что человек, столь близкий ему по философским и политическим взглядам, найдет правильные слова, чтобы поднять его дух. Но это было холодное, бесстрастное, стереотипное выражение соболезнования, фактически говорившее Цицерону, что его горе представляется Бруту слишком вульгарным, слишком преувеличенным, слишком несдержанным. Горечь усилилась, когда пришло письмо от Цезаря, в котором в великолепной форме были высказаны слова утешения, какие Цицерон хотел слышать от Брута. О, почему правильное письмо написал неправильный человек?

Неправильный человек, неправильный человек, неправильный человек! В этом мнении он лишний раз утвердился, получив короткую записку от Лепида, который, как принцепс сената, интересовался, почему Цицерон не посещает собраний палаты. Лепид напоминал ему, что по новым законам сенатор обязан посещать собрания, иначе он потеряет свое место. Со времен основания республики олигархи-сенаторы очень гордились тем, что могут ходить в сенат, когда вздумается, а то и не ходить вообще. И в присяжные никого силком не тянули. Теперь все по-другому. Назначен — сиди в палате, мучайся и обязательно посещай заседания. А если Цицерон заболел, пусть представит письменные подтверждения от трех сенаторов, что это действительно так.

Болезнь была единственной уважительной причиной отсутствия на собрании, если сенатор находился в Италии. Более того, сенатор, пожелавший покинуть Италию, теперь должен был испросить разрешения у той же палаты. Всюду, куда ни повернись, какие-то правила, предписания, оскорбительно ущемляющие права члена высшего правительственного органа Рима. О, это просто невыносимо! Потрясенный горем, кипя от злости, Цицерон принялся искать трех сенаторов, готовых поклясться Лепиду, что Марку Туллию Цицерону мешает занять свое место в палате продолжительная болезнь.

Еще одно оскорбление. Решив поставить великолепный памятник Туллии в общественном парке, Цицерон узнал, что заказ, за который архитектор Клуатий запросил десять талантов, встанет ему в двадцать талантов. Закон Цезаря, регулирующий расходы, предписывал вносить стоимость памятной статуи еще и в казну. Но Цицерон, будучи знаменитым юристом, выкрутился, назвав памятник Туллии алтарем, и был освобожден от налога. Теперь Туллия будет иметь свой алтарь. Тридцать лет брака с Теренцией не прошли все же без пользы. Он знал, как обойти любой налог, даже если его ввел сам Цезарь.

Конечно, было и хорошее, что несколько утешало. В частности, римляне отнеслись одобрительно к его «Катону». Авл Гиртий, по поручению Цезаря управляющий Галлией нарбонов, сообщил ему, что Цезарь пишет опровержение и собирается назвать его «Анти-Катон». О, Цезарь, пожалуйста, напиши! Поставь еще одно пятно на своей драгоценной dignitas!

Новости из Дальней Испании шли так медленно, что Гиртий в Нарбоне, пославший письмо восемнадцатого апреля, еще не знал, что Гнею Помпею отсекли голову. Но о сражении при Мунде уже знали все. Факт, очень трудно воспринятый в Риме. С сопротивлением республиканцев было покончено, и теперь ничто не могло помешать Цезарю ввести в действие свои бессовестные законы, направленные против первого класса. Забеспокоился даже лояльный к Цезарю Аттик. Стараясь воспрепятствовать тому, чтобы неимущих отправляли в Бутрот, теперь он уверился, что в другое место их не пошлют. Цезарь не меняет решений.

— Подождем, пока он не вернется, — сказал Цицерон. — Одно определенно: на перевоз неимущих по морю нужно время. Никто не поплывет, пока Цезаря нет. — Он помолчал. — Ты должен знать, Тит. Я собираюсь развестись с Публилией. Я больше не могу выносить ни ее, ни ее семью.

Криво усмехнувшись, Тит Помпоний Аттик посмотрел на своего друга. Знатный аристократ из рода Цецилиев, он мог сделать себе блестящую карьеру, стать консулом, но сердце его принадлежало коммерции, а сенатор не должен был заниматься бизнесом, не связанным с землей. Осторожный любитель мальчиков, он заработал себе прозвище Аттик из-за своей тяги к Афинам, месту, где пристрастия такого рода не считались зазорными. Аттик сделал Афины своим вторым домом и удовлетворял свои потребности там. Будучи четырьмя годами старше приятеля, он поздно женился на кузине Цецилии Пилии и родил наследницу, горячо любимую дочь Цецилию Аттику. Его узы с Цицероном крепила не только дружба: его сестра Помпония была замужем за Квинтом Цицероном. Этот союз, довольно бурный, все время балансировал на грани развода. Получалось так, что оба Цицерона не нашли счастья в браке. Оба вынужденно женились на наследницах больших денег, и оба никак не рассчитывали на то, что эти наследницы захотят сами контролировать свои деньги. Римский закон не предусматривал, что они должны делить их с мужьями. Худо было еще и то, что обе женщины любили своих Цицеронов. Они только не знали, как выказать им свою любовь. А их пристрастие к экономии протестовало против привычки Цицеронов жить на широкую ногу.