Доживем до понедельника. Ключ без права передачи - Георгий Исидорович Полонский

Имя, каким теперь велено было называть Золушку, никак не хотело запоминаться, входить в привычку.

— Не нужно забывать, мадам, — сказал с лестницы принц Лариэль. — Зо… вы уже не дождетесь!

В два прыжка очутился он перед вельможной толпой, которая истомилась наверху в ожидании. Попросил ее, притихшую тревожно, чтобы остались здесь только члены Совета. Больше половины присутствующих стали спускаться с разочарованным видом: почему-то они думали, что их чины и титулы позволят им участвовать… мысленно они обзывали принца молокососом, но не могли не почувствовать: сегодня он уже какой-то иной, этот юнец, совсем по-другому держится…

Опять неудачница?

А в дворцовом саду мачеха Золушки говорила дочкам:

— В няньках она при короле, в сиделках — поняли? Чему тут завидовать? Ну не может деваха себя поставить, кем ни назначь ее! Просто клейменая какая-то: вот принцесса уже — а все равно неудачница! То ли дело вы, мои сладкие: к вам графский титул так и прилип сразу, за милю видно — графини!

Колетта и Агнесса полностью были согласны с этим… Но мысль о том, что они здесь — гости, а эта Зо… — хозяйка все-таки и принцесса, незатухающим углем жгла внутренности… К тому же ясно сказал королевский сын: она — просто чудо! Уши в трубочку сворачивались — слышать такое… Так ли говорят про них самих Арман и Эжен? И кстати, почему эти женихи — столь незаметные члены Совета, что принц с трудом припоминал их?

Роль весны в политике

…Среди членов Совета немало было старичков, а все-таки они приветствовали Его Высочество стоя. Осмотрел их Лариэль внимательно и движением руки усадил в кресла.

Он был стремителен, насмешлив, полон жизни, в нем ощущалась какая-то скрытая до поры пружина.

Первые слова его были про здоровье отца (об этом мы уже слышали) и про то, что разболевшийся король поручил ему занять его председательское место в этом заседании… и вообще настроился передавать Лариэлю корону! Да-да, при жизни еще… не потом когда-нибудь, а вскоре!

Принц расхаживал перед ними, сидящими: он только что из седла, ему надо было размяться. Неожиданно он похвалил весну, погоду, деревья, на которых появилась уже молодая листва, и тепло отозвался о птицах — за то, что они своевременно, без опоздания, вернулись в Пухоперонию из жарких стран…

Свое мнение о весне он предложил высказать старому Нанулле, министру финансов. Тот долго не понимал, чего от него хотят, а потом все-таки выдавил из себя: да-да, согласен, весна недурна, он, пожалуй, готов поддержать такую весну, если большинство — того же мнения…

Такое вот странное начало. Никто не понял, как от весны принц перескочил к идее о том, чтобы убрать из Свода законов параграф о смертных казнях и чтобы прямо сегодня отправить на пенсию палача… Лица у всех сделались озабоченные. Генерал Гробани сказал: если преступники и смутьяны лишатся страха, тогда общество лишится покоя! И все загудели одобрительно: это было сказано хорошо, крепко, просто, но до молодого королевича не дошло почему-то…

Ни с того ни с сего поддержал принца тот, от кого меньше всего этого ждали, — барон Прогнусси (специальностью его считались «справедливость и общегуманные вопросы»). Этот человек в зеленоватых очках восседал, если присмотреться, на особом стуле — двухэтажном. Такие стулья делают для карапузов, еще не очень умеющих ходить, чтобы они могли чувствовать себя на равных с большими за общим столом. Дело в том, что барон был карлик: мужчинам среднего роста макушка его доставала до живота. Природа распорядилась насчет него как-то уж очень обидно… А вот прозвище барон имел длинное, забавное, но не очень, и граждане всегда выговаривали его одним духом, без запинки и только шепотом: «Сточетыресантиметрастраха»…

Кто-то решил (уже довольно давно), что на справедливость и гуманность в Пухоперонии этих ста четырех сантиметров достаточно… Так вот, карлик сказал своим шелестящим, вечно утомленным голосом:

— Вы, генерал, нашего принца не запугивайте… Ему надо красиво начать… не мешайте. Никто не лишится ничего… Поаплодируем, господа, благородной гуманности нашего принца, его высоким душевным качествам!

Захлопали вяло, но острый взгляд барона-карлика и его сухие, громкие, как выстрелы, аплодисменты прибавили твердости всем — и они целую минуту хлопали. Возражавший генерал — тоже.

Нетерпеливым ударом ладони по столу принц остановил эти приветствия:

— Полно — за что? Про казни я сказал потому, что подумал о своей принцессе: не позволит Анна-Вероника устраивать их! И не надейтесь! Отец тоже ведь делал это против своей воли… только вашим уговорам уступая… Хлопали вы, таким образом, моей жене, господа: казни в Пухоперонии прекращаются с ее появлением! Знаете, мне вообще кажется: если меня в королевских делах не туда занесет — она поправит!

Да, да, я — серьезно… Это даже в танце можно почувствовать: она вам просто не даст погрешить против музыки… уверяю вас… даже если медведь вам на ухо наступил. Никто из вас не танцевал с ней? Ах да… я не отпускал же ее ни с кем, жадничал — вы при всем желании не могли… Кстати, господа: если кого-то из вас я не успел еще представить принцессе, вы подойдите потом, когда мы вместе будем, — я никому не откажу, познакомлю… — Лицо принца светлело, когда он говорил это.

(Нет, что ни говорите, странное направление приобретал нынешний Совет Короны: сперва — о весне… теперь — о жене…)

В этот момент появилась запоздавшая тетя Гортензия — сестра покойной королевы. Она не извинялась — наоборот, ей казалось неприличием, что Совет решились начать без нее:

— Ух ты! А я думала — отменили, перенесли… Племяш, что ж за мной-то не послал? Не нужна стала?

— Я ни за кем не посылал, ваша светлость, — кто пришел, те и участвуют. Устраивайтесь. И не будем здесь называться тетей и племянником, неудобно.

— Перед кем же? — Смутить тетю Гортензию было не так легко. Она села и достала вязанье из парчовой сумочки. — На это ты не гляди: все мои вещицы на Советах Короны связаны… нервы очень успокаивает… Ну? Про что говорили?

— Про любовь, представьте себе! Вот некоторые улыбнулись наконец — уже неплохо! Пусть же улыбки будут пошире, господа, посмелей, и без ехидства, без задних мыслей!..

(К чему он призывал, о чем просил?! Не наивно ли — здесь желать искренности?)

Страх перед юностью

— Господин Нанулле! По-моему, вы все время что-то вычитаете в уме. Не надо, кончайте эту финансовую тягомотину, а? Вспомните лучше юность свою! И расскажите нам, как вы куролесили, как безумствовали в честь той девочки, что была