Архипелаг ГУЛАГ. Книга 3 - Александр Солженицын

А ещё можно встретить твоего доносчика – того, кто посадил тебя, и вот преуспевает. И не карают его небесные молнии. Те, кто возвращаются в родные места, те-то обязательно и видят своих стукачей. «Слушайте, – уговаривает кто погорячее, – подавайте на них в суд! Хотя бы для общественного разоблачения!» (Уж – не больше, уж понимают все…) «Да нет уж… да ладно уж…» – отвечают реабилитированные.

Потому что этот суд был бы в ту сторону, куда волами тянуть.

«Пусть их жизнь наказывает!» – отмахивается Авенир Борисов.

Только и остаётся.

Композитор X. сказал Шостаковичу: «Вот эта дама, Л., член нашего Союза, когда-то посадила меня». – «Напишите заявление, – сгоряча предложил Шостакович, – мы её из Союза исключим!» (Как бы не так!) X. и руками замахал: «Нет уж, спасибо, меня вот за эту бороду по полу тягали, больше не хочу».

Да уж о возмездии ли речь? Жалуется Г. Полев: «Та сволочь, которая меня посадила, при выходе чуть снова не спрятала – и спрятала бы! – если б я не бросил семью и не уехал из родного города».

Вот это – по-нашему! вот это – по-советски!

Что же сон, что же мираж болотный: прошлое? или настоящее?..

В 1955 году пришёл Эфроимсон к заместителю главного прокурора Салину и принёс ему том уголовных обвинений против Лысенко. Салин сказал: «Мы не компетентны это разбирать, обращайтесь в ЦК».

С каких это пор они стали некомпетентными? Или отчего уж они на тридцать лет раньше не стали такими?

Процветают оба лжесвидетеля, посадившие Чульпенёва в монгольскую яму, – Лозовский и Серёгин. С общим знакомым по части пошёл Чульпенёв к Серёгину в его контору бытового обслуживания при Моссовете. «Знакомьтесь. Наш халхинголец, не помните?» – «Нет, не помню». – «А Чульпенёва – не помните такого?» – «Нет, не помню, война раскидала». – «А судьбу его не знаете?» – «Понятия не имею». – «Ах, подлец ты, подлец!»

Только и скажешь. В райкоме партии, где Серёгин на учёте: «Не может быть! Он так добросовестно работает».

Добросовестно работает!..

Всё на местах, и все на местах. Погромыхали громы – и ушли почти без дождя.

До того всё на местах, что Ю. А. Крейнович, знаток языков Севера[115], вернулся – в тот же институт, и в тот же сектор, с теми же, кто заложил его, кто ненавидит его, – с теми же самыми он каждый день шубу снимает и заседает.

Ну как если бы жертвы Освенцима вкупе с бывшими комендантами образовали бы общую галантерейную фирму.

Есть обергруппен-стукачи и в литературном мире. Сколько душ погубили Я. Эльсберг? Лесючевский? Все знают их – и никто не смеет тронуть. Затевали изгнать из Союза писателей – напрасно! Ни тем более – с работы. Ни уж, конечно, из партии.

Когда создавался наш Кодекс (1926), сочтено было, что убийство клеветою в пять раз легче и извинительней, чем убийство ножом. (Да ведь и нельзя ж было предполагать, что при диктатуре пролетариата кто-то воспользуется этим буржуазным средством – клеветой.) По статье 95-й – заведомо ложный донос, показания, соединённые: а) с обвинением в тяжком преступлении; б) с корыстными мотивами; в) с искусственным созданием доказательств обвинения, – караются лишением свободы до… двух лет. А то и – шесть месяцев.

Либо полные дурачки эту статью составляли, либо очень уж дальновидные.

Я так полагаю, что – дальновидные.

И с тех пор в каждую амнистию (сталинскую 45-го, «ворошиловскую» 53-го) эту статейку не забывали включить, заботились о своём активе.

Да ещё ведь и давность. Если тебя ложно обвинили (по 58-й), то давности нет. А если ты ложно обвинил, то давность, мы тебя обережём.

Дело семьи Анны Чеботар-Ткач всё сляпано из ложных показаний. В 1944 она, её отец и два брата арестованы за якобы политическое и якобы убийство невестки. Все трое мужчин забиты в тюрьме (не сознавались), Анна отбыла десять лет. А невестка оказалась вообще невредима! Но ещё десять лет Анна тщетно просила реабилитации! Даже в 1964 прокуратура ответила: «Вы осуждены правильно, и оснований для пересмотра нет». Когда же всё-таки реабилитировали, то неутомимая Скрипникова написала за Анну жалобу: привлечь лжесвидетелей. Прокурор Г. Терехов ответил: невозможно за давностью…

В 20-е годы раскопали, притащили и расстреляли тёмных мужиков, за сорок лет перед тем казнивших народовольцев по приговору царского суда. Но те мужики были не свои. А доносчики эти – плоть от плоти.

Вот та воля, на которую выпущены бывшие зэки. Есть ли ещё в истории пример, чтобы столько всем известного злодейства было неподсудно, ненаказуемо?

И чего же доброго ждать? Что может вырасти из этого зловония?

Как великолепно оправдалась злодейская затея Архипелага!

Часть седьмая

Сталина нет

И не раскаялись они в убийствах своих…

Глава 1

Как это теперь через плечо

Мы ждали правды после нашей смерти. – Распах короткий и малый. – После «Ивана Денисовича». Неправдоподобный взрыв прессы. – Взрыв писем. – Письма наших врагов. – Пропасть непонимания. Мы перестаём быть единым народом.

Как прикрывали брешь. «Слава Партии!» – Пути подмены Архипелага. – Проклятье международному империализму! – Тайные партийные собрания ортодоксов. – Но против начальства разве допустимо бороться? – Как Благомыслам спастись за счёт других. – «Почему Шухов не боролся?» – Коммунисты или простой Иван? – Басни коммунистической печати. – Басни советских писателей. – Как хороши лагеря сегодня. – Команда: вообще замолчать о лагерях.

Хрущёв и Твардовский верили, что «Иван Денисович» – о прошлом. – Но и я поверил! – Никакая мера горя нам недостаточна. – Письма нынешних зэков. – И снова проступили контуры Архипелага. – Все силовые линии нашего общества – к тирании. – Как читали зэки книгу, «одобренную партией». – И в прилагерном мире тож. – История скульп туры Недова.

Не прощайте фашистских убийц! – а мы не знали, не понимали… – И не следователи виноваты, а сами заключённые. – Короткое время они забезпокоились. – Как гебистам дослужить до пенсии. – Чистка архивов. – Вы боитесь нас и мёртвых! – «Пора восстановить понятие враг народа».

Конечно, мы не теряли надежды, что будет о нас рассказано: ведь рано или поздно рассказывается вся правда обо всём, что было в истории. Но рисовалось, что это придёт очень нескоро, – после смерти большинства из нас. И при обстановке совсем изменившейся. Я сам себя считал летописцем Архипелага, всё писал, писал, а тоже мало рассчитывал увидеть при жизни.

Ход истории всегда поражает нас неожиданностью, и самых прозорливых тоже. Не могли мы предвидеть, как это будет: безо всякой зримой вынуждающей причины всё вздрогнет и начнёт сдвигаться, и немного, и совсем ненадолго бездны жизни как будто приопахнутся – и две-три птички правды успеют вылететь прежде, чем снова надолго захлопнутся створки.

Сколько моих предшественников не дописало, не дохранило, не доползло, не докарабкалось! – а мне это счастье выпало: в раствор железных полотен, перед тем как снова им захлопнуться, – просунуть первую горсточку правды.

И как вещество, объятое антивеществом, – она взорвалась тотчас же!

Она взорвалась и повлекла за собой взрыв писем людских – но этого надо было ждать. Однако и взрыв газетных статей – через скрежет зубовный, через ненависть, через нехоть – взрыв казённых похвал, до оскомины.

Когда бывшие зэки из трубных выкликов всех сразу газет узнали, что вышла какая-то повесть о лагерях и газетчики её наперехлёб хвалят, – решили единодушно: «опять брехня! спроворились и тут соврать». Что наши газеты с их обычной непомерностью вдруг да накинутся хвалить правду, – ведь этого ж всё-таки нельзя было вообразить! Иные не хотели и в руки брать мою повесть.

Когда же стали читать – вырвался как бы общий слитный стон, стон радости – и стон боли. Потекли письма.

Эти письма я храню. Слишком редко наши соотечественники имеют случай высказаться по общественным вопросам, а бывшие зэки – тем более. Уж сколько разуверялись, уж сколько обманывались – а тут поверили, что начинается-таки эра правды, что можно теперь смело говорить и писать!

И обманулись, конечно, в который раз…

«Правда восторжествовала, но поздно!» – писали они.

И даже ещё поздней, потому что нисколько не восторжествовала…

Ну да были и трезвые, кто не подписывался в конце писем («берегу здоровье в оставшиеся дни моей жизни») или сразу, в самый накал газетного хвалебствия, спрашивал: «Удивляюсь, как Волковой дал тебе напечатать эту повесть? Ответь, я волнуюсь, не в БУРе ли ты?..» или: «Как это ещё вас обоих с Твардовским не упрятали?»

А вот так, заел у них капкан, не срабатывал. И что ж пришлось Волковым? – тоже браться за перо! тоже письма писать. Или в газеты опровержения. Да они, оказывается, и очень грамотные есть.