Собрание сочинений - Джером Сэлинджер

— Ох, Зуи. Ты это уже пять лет твердишь. Взял бы да новых купил.

Зуи продолжал постукивать по стеклу.

— Вот все вы, мозгляки университетские, одинаковы. Бесчувственные, как сваи. То были не просто моллинезии, дружок. Мы с ними были очень близки. — Сказав так, он снова растянулся на ковре, и его отнюдь не могучий корпус довольно туго уместился между настольным радиоприемником «Стромберг-Карлсон» 1932 года и до отказа набитой журнальной стойкой из клена. Снова Фрэнни видела только подошвы и каблуки его ботинок. Однако едва Зуи вытянулся, как тут же сел, подскочив, и голова и плечи его вдруг возникли в поле зрения — с таким зловеще-комическим эффектом из шкафа выпадает труп.

— Молитва еще не стихла, а? — сказал он. И снова пропал с глаз долой. Мгновенье он лежал неподвижно. Потом — с мэйферским выговором, густым почти до неразборчивости: — Я бы с вами перемолвился словечком, мисс Гласс, если у вас найдется минутка. — Ответом на это с дивана донеслось лишь отчетливо грозное молчание. — Тверди молитву, если хочешь, или играй с Блумбергом, или покури, не стесняйся, но удели мне, дружок, пять минут ничем не прерываемой тишины. И, если можно, без всяких слез. Ладно? Ты меня слышишь?

Сразу Фрэнни не ответила. Она подтянула ноги поближе, под платок. И спящего Блумберга тоже несколько придвинула к себе.

— Я тебя слышу, — сказала она, подобрав ноги еще больше — так крепость перед осадой подымает мост. Помедлила, затем заговорила снова: — Можешь говорить, что заблагорассудится, если только без оскорблений. Боксерской грушей мне сегодня быть не хочется. Я серьезно.

— Никаких груш, никакого бокса, дружок. И, коли уж на то пошло, я никогда не оскорбляю. — Руки говорившего были милостиво сложены на груди. — О, иногда я бываю резковат, если того требует ситуация. А оскорблять — ни за что. Лично я всегда понимал, что больше мух поймаешь, только если…

— Я не шучу, Зуи, — сказала Фрэнни, обращаясь примерно к его ботинкам. — И, кстати, хотелось бы, чтоб ты сел. Потому что когда тут начинает штормить, по-моему, очень смешно, что всякий раз бурю несет оттуда, где ты лежишь. А постоянно лежишь там только ты. Ну, давай. Сядь, пожалуйста, а?

Зуи прикрыл глаза.

— К счастью, я знаю, что ты это не всерьез. Ну, в глубине души то есть. Мы оба знаем в душе, что это единственный клочок освященной почвы во всем этом чертовом доме с привидениями. Здесь, так уж вышло, я держал своих кроликов. И они были святыми — оба. Вообще-то они были единственными безбрачными кроликами на всем…

— Ой, заткнись! — нервно произнесла Фрэнни. — Говори, и все, раз уж собрался. Я только об одном тебя прошу — постарайся быть хоть чуточку тактичным, если уж мне сейчас вот так. Личности бестактнее тебя я никогда не встречала.

— Бестактная! Никогда. Прямая — да. Рьяная — да. Ретивая. Быть может — сангвиник, чрезмерно. Но никто никогда не…

— Я сказала — бестактная! — подавила его Фрэнни. Со значительным жаром, однако пытаясь не веселиться. — Попробуй иногда заболеть и навести сам себя — и поймешь, насколько ты бестактен! Я в жизни человека невозможнее не видела, если кому — то не по себе. Даже если у кого-то простуда, знаешь, что ты делаешь? Ты при встрече кривишься так брезгливо. Черствее тебя я абсолютно никого не знаю. Точно говорю!

— Хорошо, хорошо, хорошо, — промолвил Зуи, не открывая глаз. — Никто не совершенен, дружок. — Без усилий, только смягчив и ослабив голос, но не повышая до фальцета, он изобразил перед Фрэнни знакомую и неизменно точную пародию на их мать, изрекающую свои наставления: — В пылу мы произносим много такого, барышня, чего на самом деле не хотим, а на следующий день очень об этом жалеем. — Затем вдруг нахмурился, открыл глаза и несколько секунд просто смотрел в потолок. — Первое, — сказал он. — Мне кажется, тебе кажется, будто я намерен отобрать у тебя эту молитву или как-то. Нет. Я этого не хочу. По мне, можешь валяться на диване и читать вводную часть Конституции хоть до скончания веков, но я пытаюсь…

— Это прекрасное начало. Просто прекрасное.

— Прошу прощения?

— Ой, заткнись. Ты продолжай, продолжай.

— Я как раз начал говорить, что против молитвы совершенно не возражаю. Что бы тебе там ни казалось. Не ты первая, знаешь ли, кому пришло в голову ее читать. Я однажды обошел все армейско — флотские магазины в Нью-Йорке — искал себе приятный, страннический такой рюкзак. Собирался набить его хлебными корками и пуститься, к черту, по всей стране. Читая молитву. Неся Слово. Все дела. — Зуи помедлил. — И я не затем это говорю, елки-палки, чтобы показать тебе, что некогда я был Таким Же Впечатлительным Молодым Человеком, Как Ты.

— Тогда зачем это говорить?

— Зачем говорить? Я говорю затем, что мне есть что тебе сказать, и, быть может, я не вполне к этому подготовлен. Поскольку некогда мною владело сильное желание самому читать молитву, но я не стал. Кто знает, может, у меня к тебе какая-то зависть — что ты попробовала. Вообще-то вполне возможно. Во-первых, я липовый. Вполне вероятно, мне просто чертовски не нравится изображать Марфу рядом с какой-нибудь Марией.[224] Тут черт ногу сломит.

Фрэнни предпочла не отвечать. Но подтянула Блумберга еще чуточку ближе и странно, двусмысленно его приобняла. Затем глянула в сторону брата и сказала:

— Ты подхалим. Ты в курсе?

— Придержи комплименты, дружок, — может, придется брать их назад. Я все равно тебе скажу, что мне не нравится во все этой твоей канители. Готов я к этому или нет. — Тут Зуи секунд десять или около того пусто пялился в штукатурку на потолке, потом опять закрыл глаза. — Первое, — сказал он. — Мне не нравится этот номер с Камиллой.[225] Не перебивай меня, а? Я знаю, что ты законно распадаешься на куски. И я не думаю, что это актерство, — я вовсе не в том смысле. И мне не кажется, что это подсознательная мольба о сочувствии. Или в этом духе. Но я все равно говорю, что мне это не нравится. От этого туго приходится Бесси, туго приходится Лесу — и, если ты до сих пор не заметила, от тебя уже пованивает ханжеством. Черт возьми, да ни в одной религии мира нет такой молитвы, что оправдывала бы ханжество. Я не говорю, что ты ханжа, — ты не дергайся! — но говорю, что вся эта истеричность твоя чертовски некрасива.

— Ты закончил? — спросила Фрэнни, весьма заметно подаваясь вперед. В голос ее вернулась дрожь.

— Ладно, Фрэнни. Давай уже, хватит. Ты обещала меня выслушать. Худшее, наверное, я уже выложил. Я просто пытаюсь тебе сказать — не пытаюсь, говорю, — что все это очень нечестно по отношению к Бесси и Лесу. Им ужасно — и ты это знаешь. Ты знаешь, черт бы его побрал, что Лес вчера вечером перед тем, как лечь спать, весь сам не свой хотел принести тебе мандаринку? Господи. Даже Бесси не выносит историй, если в них есть мандаринки. И бог свидетель, я тоже. Если ты собираешься эту канитель со срывами продолжать, уж лучше возвращайся к чертовой матери в колледж. Где ты не младшенькая в семье. И где, бог свидетель, ни у кого не возникнет позыва нести тебе мандаринки. И где ты не хранишь свои чертовы туфельки для чечетки в чулане.

В этот момент Фрэнни довольно-таки вслепую, но беззвучно потянулась к коробке «клинексов» на мраморном кофейном столике.

Зуи теперь отвлеченно глазел на старое пятно от рутбира[226] на потолке, которое сам же и оставил лет девятнадцать-двадцать назад, пальнув шипучкой из водяного пистолета.

— Меня вот еще что беспокоит, — сказал он, — тоже не очень красивое. Но я уже почти закончил, поэтому, если можно, потерпи еще секундочку. Мне совсем не нравится эта твоя частная жизнь мученицы во власянице, которую ты ведешь в колледже, — этот твой сопливый крестовый походик, в который ты вроде как против всех вышла. И я не о том, о чем тебе кажется, так что постарайся меня секундочку не перебивать. Я так понимаю, ты, в основном, ведешь войну с системой высшего образования. Не ополчайся на меня, ну? — по большей части, я с тобой согласен. Но мне противна эта ковровая бомбардировка, которую ты тут устраиваешь. Я с тобой согласен процентов на девяносто восемь. Но остальные два пугают меня до полусмерти. У меня был в колледже один преподаватель — всего один, это я признаю, но он был неимоверный, великий, такие не отвечают твоему описанию. Не Эпиктет, да. Но и не себялюбец, не фантик из учительской. Он был замечательный и скромный ученый. И более того, мне кажется, я ни разу не слышал от него такого — ни в классе, нигде, — в чем бы, по-моему, не звучало хотя бы капельки подлинной мудрости, а иногда и гораздо больше. Что будет с ним, когда ты начнешь эту свою революцию? Даже помыслить страшно — давай сменим тему к чертовой матери. Те прочие, на которых ты ополчилась, — опять же, другой коленкор. Этот твой профессор Таппер. И те два другие болвана, о которых ты вчера вечером рассказывала, — Мэнлиус и еще один. У меня такие были штабелями, как и у всех остальных, и я согласен, они не безобидны. Вообще-то они дьявольски смертоносны.