Державный - Александр Сегень

Покуда сочевничали, потихоньку беседуя, в мире наступала длинная, таинственная ночь перед Рождеством. Из самых глубин детства до нынешних седин донёс Данила Васильевич трепетное чувство, которое неизменно охватывало его всякий раз двадцать четвёртого декабря вечером, с наступлением темноты. Вот и теперь ему вновь начинало казаться, что в эту ночь непременно произойдёт что-то чудесное, диковинное, небывалое. Жизнь его и многих хороших людей по-хорошему переменится, обновится, хотя, с другой стороны, кажется — разве мы плохо живём, разве нужны ещё какие-то перемены? А вот поди ж ты, нужны, оказывается. А какие — и сам не ведаешь.

Слуги внесли целый ушат с любимым Данилы Васильевича взваром — из шептал и груш да с небольшим количеством провесного винограда, который во взваре разбухает и так приятно лопается, когда его раскусываешь. Ушат поставили, как водится, под Рождественским образом на столец, застеленный соломою.

— Ну, — улыбнулся воевода, отведав холодного взвара, — теперь уж скоро, скоро Христос народится.

Тем не менее он прекрасно осознавал, что не скоро, что теперь начинается долгое ожидание, покуда первая звезда, после которой в этот день можно впервые поесть, проделает длинный путь и приведёт волхвов к вертепу в тот самый миг, когда там свершится величайшее чудо.

Дабы как-то убить время, Данила Васильевич решил немного прогуляться и, прицепив к поясу кистенёк да сабельку, в собольей шубе вышел из дому. Свежий морозец дыхнул ему в лицо воспоминанием о недавнем сегодняшнем сне про боровское пированье. Ишь ты, доселе стояла зима мягкая, хлюпкая; думали, и на Рождество не дождёмся мороза, ан нет — вот он, батюшка, к ночи взялся студить.

Как вспомнишь ту далёкую осень на Угре, диву даёшься — ведь с конца октября затрещали тогда морозы. Как это такое происходит в природе, что в один год зима может себе и два, и три лишних месяца оттяпать, а в другой — будто ленивая дура, у которой и справа, и слева весна с осенью деньки неделями приворовывают. Вот нынче такая зима — тетеря сонная.

А как вспомнишь ту самодержавную зимушку!..

Данила Васильевич аж зажмурился, втягивая носом победный запах мороза, такой же в точности, как тот, с которым связана была радость торжества нашего оружия и терпения. Сколько славных побед познал полководец Щеня-Патрикеев за эти двадцать пять лет после Угры, а всё равно, кажется, не было иной такой радости, как та, в Боровске, после бегства Ахмата.

Двадцатилетним юношей сражался он под знамёнами Данилы Холмского в Шелонской битве, впервые ведя за собой полк. Потом снова ходил на Новгород вместе с государем Иваном добивать губительную вольность. После победного стояния на Угре вместе с Салтыком-Травиным и Фёдором Курбским побывал за Уралом, где воевали пермяков и вогулов. Потом брал Казань, вновь вкупе с Холмским, ранен был сильно, едва выжил — быть может, от одного только сознания, что Казань наша, и выкарабкался с того света на этот. Больше года лечился, а вылечившись — снова в бой, на Вятку, с Григорьем Морозовым. Вёл он на взбунтовавшихся вятичей войско в шестьдесят четыре тысячи ратников и доблестно овладел столицей Вятской земли, городом Хлыновом. За это государь Иван Третий, которого после Угры стали звать Державным, назначил Данилу Васильевича большим воеводой Твери. После конца света, который ожидался в семитысячное лето[162], да так и не наступил, зимой 7002 года князь Щеня вступил во главе тверской рати в освобождённую от Литвы Вязьму. И вновь бок о бок с ним были и Холмский, и Яков Захарьин, и Воротынские, которые с некоторых пор перешли на службу к Московскому государю.

Следом за присоединением Вязьмы была война против свейского[163] короля Стена Стуре, неудачная осада крепости Выборг, удачный поход в финские земли, замирение со свеями. Данила Васильевич Щеня-Патрикеев был уже в то время большим воеводой Москвы. Именно его выбрал Державный в замену умершему Холмскому. Но не в свейской войне суждено было ему прославиться как главному полководцу государя Московского, а в новом походе на Литву, в славной битве на реке Ведроше, что втекает в Днепр к западу от Дорогобужа. Об этом сражении стали говорить, что победа в нём одержана более блестящая, нежели все победы знаменитого Данилы Холмского, включая Шелонскую и Казанскую. В нём всё было похоже на Куликовскую битву, и Щеню стали сравнивать с самим Димитрием Донским. На Ведроше удалось не только полностью истребить литовское войско, но и взять в плен главного литовского воеводу — гетмана Константина Острожского, а с ним вместе и главных маршалков его. Жаль, не удалось после этого сразу овладеть Смоленском, но и так после перемирия с Литвой большие земли были возвращены под державу русскую. А Смоленск — Данила Васильевич твёрдо знал это — он ещё возьмёт, возвратит нам.

Ещё до замирения с Литвой Щеня совершил доблестный поход и в Ливонию, дошёл до Колывани, разбил немцев на берегу Смолина озера и заставил магистра Плеттенберга забыть о своих притязаниях на Псковскую землю.

Вот сколько славных дел довелось ему совершить к своим пятидесяти годам, но самым сладостным почему-то оставалось воспоминание об угорском одолении. Вот и теперь так и мерещились в глазах счастливые лица всех, кто пировал тогда в Боровске двенадцатого ноября. Кто ж да кто был на том пиру-то?..

Стремянный Митрофан подвёл к боярину бурого мохнатого трёхлетка по кличке Бык, покрытого богатым татарским седлом и ковровым чепраком. Вся сбруя так и сверкала всевозможными украсами. Данила Васильевич довольно легко забрался на коня, огляделся по сторонам. Сын Фёдор и трое дружинников отправлялись вместе с воеводой, уже сидя верхом. Князь усмехнулся — вона как богато стали жить на Москве, у всех седла ковровыми чепраками покрыты. А четверть века тому назад таковых богачей было раз, два и обчёлся. У кого, помнится, самые богатые сбруи были? У великого князя — само собой. У братьев его, коих никого ныне не осталось в живых. У княжича Ивана Младого, ему тоже Царствие Небесное. У всех больших воевод. Да вот, кажется, и всё.

Выехав со двора, князь Данила первым делом запрокинул голову и посмотрел на небо. Казалось, все звёзды со всего свода небесного сбежались сюда, в небо над Москвой, так много их толпилось, теснилось и сновало там, в вышине, пылая белым сиянием, играя и волнуясь. Даже месяц не сразу можно было увидеть, где он, — так ярко полыхали окружающие его светила. Днём выпало много снега, и теперь он тоже светился, отражая звёздное пламя, мягко дышал под тяжёлыми копытами Быка, медленно вышагивающего на Пожарскую площадь, раскинувшуюся от стен Кремля до дворов Посада, всю сплошь заставленную бесчисленным множеством торговых рядов, среди которых толпились, теснились и сновали москвичи, спеша приобрести то, чего не хватало для полноты завтрашнего праздника и всех святок. Некоторые при первой звезде явно не ограничились поеданием сочива. В мясном ряду стоял галдёж, слышались ругательства, треск, стуки, как бывает, когда дерутся. Кто-то в кого-то запустил мороженым молочным поросёнком, что пострадавшему почему-то показалось особенно оскорбительным, ибо он закричал: «Так ты вот как?!!» — и ринулся на обидчика, поднимая обеими руками над головой огромную свиную голову, морда которой лукаво ухмылялась.

— Эй, о! — рявкнул на драчунов князь Щеня. — Ник-ни-и-и!!!

Но свиная харя не успела послушаться приказа большого московского воеводы и полетела, сбивая с прилавка диковинный сруб, искусно составленный из розовых обледенелых брёвнышек, коими служили мороженые поросятки.

— Ах, какую лепоту порушил стервец Гришка! — раздался крик.

— Тихо вы! Сам-князь Щеня!

— Гляньте! Сам большой тута!

— Явился Щеня — проси прощенья!

Последняя пословица даже не коснулась слуха Данилы Васильевича, настолько она уже стала избитой за минувшие лет десять, с тех пор, как кто-то первый её придумал. Наехав на драчунов, воевода строго оглядел поле битвы, усеянное мёртвыми свиными детками, и спросил:

— Чей товарец?

— Мой, ваше княжество, — отвечал торговец виновато, будто это он побил столько невинных душ.

Данила Васильевич развязал свою мошну, извлёк из неё горсть пенязей — гривен с десяти алтынами, московками и новгородками, сыпанул на прилавок и произнёс, указуя на поросят:

— А всех сих жижек роздать нищим!

С тем и двинулся дальше объезжать торговый стан, который продолжал кипеть, словно готовясь к великой битве. Казалось, все эти люди, взволнованно перебирающие продажу, сейчас, основательно вооружись осётрами, бараньими ногами, гусями, поросями, каплунами и копчёными угрями, ринутся на Кремль, где их будут встречать защитники, вооружённые тем же.

Когда воеводе прескучило осматривать ряды, он выехал на берег кремлёвского рва, за которым возвышалась краснокирпичная новенькая стена высотою в добрых шесть саженей вкупе с диковинными зубцами, вверху раздвоенными, как ласточкины хвосты. Стену разделяла невысокая башня, по рву именуемая Ровной[164]. Справа на расстоянии в полторы сотни шагов возвышалась башня Никольских ворот, слева, на таком же удалении, озарённая луной и звёздами, высилась Фроловская башня. Уметь на глаз определять шаги Щеня приучился уже давным-давно, да всё тогда же — на Угре. Все три башни, построенные лет двенадцать тому назад фрязином Петром-Антоном по чертежам без вести сгинувшего Аристотеля, также были из красного кирпича, который при ночном освещении смотрелся как запёкшаяся кровь.