Невидимый заговор против человечества - Н. Сенченко

Но кто же делал непосредственно революцию, кто был исполнителем? Об этом очень красноречиво пишет Неста Вебстер: “К весне 1789 г. население Парижа разделилось на две большие группы, подверженные эмоциям — надежде и страху. Надежда основывалась на неоправданных перспективах Генерального совета, который намерен был возродить королевство, страх исходил из паники о надвигающемся голоде и присутствия среди них таинственных незнакомцев.

Огромная благотворительная деятельность короля, дворянства и духовенства способствовала привлечению толп голодных крестьян в Париж, где они трудоустраивались за средства короля на холмах Монмартра, и скоро стали добычей орлеанистских лидеров, которые завербовывали многих из них к себе на службу с целью восстания. Но даже это огромное пополнение преступного мира Парижа было незначительным меньшинством среди законопослушных граждан, и тогда лидеры изобрели новые меры. К концу апреля мирные граждане с ужасом увидели банды оборванных людей ужасного вида, вооруженных толстыми дубинами, проникающих сквозь заслоны в город. Этот зловещий контингент не следует, как пытаются нас уверить некоторые историки, путать с предыдущими толпами крестьян — “это были ни рабочие и ни крестьяне, — говорит Мадам Виже ле Бран, — казалось, что их нельзя отнести ни к какому классу, как только к бандитам, столь ужасающими были их лица”. А Монтюи добавляет, что это делалось преднамеренно — “их проинструктировали искажать свои лица так, чтобы они стали объектом ужаса для всех парижан”. Другие современники, чьи суждения точно совпадают с предшествующими, добавляют, что эти люди были “иностранцами… они говорили на странном языке”. Буйе заявляет, что “это были бандиты с юга Франции и Италии”, в то время как Мармонтель описывает их как “марсельцев”… Грабители и убийцы, жаждущие крови и добычи, смешивавшиеся с массами, вдохновляли их своей свирепостью”[545].

Марсельцев в 1792 г. в Париж не вызывали. Как бытует общее мнение, их помощь, очевидно, потребовалась немного позже и связывалась с первыми успехами в начале революции.

То, что эти бандиты с юга были преднамеренно заманены в Париж в 1789 г., нанимались и оплачивались революционными лидерами, является фактом, подтвержденным многочисленными авторитетными свидетельствами, слишком многочисленными, чтобы приводить их здесь подробно. А тот факт, что заговорщики чувствовали, что такая мера будет необходимой, имеет огромное значение, поскольку показывает, что, по их мнению, на население Парижа не следует делать ставку для достижения целей революции.

Другими словами, привлечение контингента наемных бандитов окончательно опровергает теорию, что революция была вынужденным восстанием народа. Это наоборот доказывает, что движение преднамеренно и старательно планировалось. Никто не понимал человеческую природу лучше, чем лидеры орлеанистского заговора, и они, несомненно, поняли, что ранее безответственное, любящие удовольствия население Парижа проявит небольшую инициативу в вопросе кровопролития, им всегда нужно, чтобы кто‑нибудь их возглавил, показал пример, прежде чем они проникнутся таким духом и решатся на эти действия. Безжалостные, какие они были в отдельные моменты, они были склонны к внезапным излияниям чувств, что мгновенно преобразовало их жертвы в объект восхищения; им недоставало горячей южной крови, упивающейся жестокостью и не утомляющейся от этого зрелища. Анархисты XVIII в. всегда понимали, что именно среди романских потомков, собиравшихся в Колизее, чтобы наблюдать на арене жестокие спортивные состязания, им надо найти убийцу, чтобы выследить свою королевскую жертву. Также заговорщики 1789 г. знали, что именно на юге они могут найти ту мрачную свирепость, которой так недостает беззаботным парижанам, и в жарких солнечных регионах Италии и Прованса, где кинжал по–прежнему остается окончательным аргументом в ссоре, они нашли то ужасное орудие революции, какое искали.

Таким образом, одновременно, процесс преобразования и подготовка революции продвигались вперед, и в то время как народные депутаты собирались на заседания, лидеры восстания сплачивали свои силы. Это была гонка двух: кто будет первым? Те, кто желали созидать, или те, которые стремились только уничтожать? Революция выбрала день, и 27–го апреля в Париже вспыхнула первая искра.

После первых кровавых дней можно было наблюдать в госпиталях людей, которые были разочарованы своим участием в революции. Они не думали, что будет кровопролитие. Один несчастный, умирая в агонии, воскликнул: “О боже, о боже, стоило ли переносить такие страдания за несчастных двенадцать франков?”[546] И действительно, в его кармане было ровно двенадцать франков, такие же суммы были обнаружены и у многих других повстанцев.

Прошло более 200 лет после Французской революции, но методы их проведения остались теми же. В начале 1990–х годов организаторами различных митингов и акций протеста в Украине платили от 10 до 30 долларов, а во время “помаранчевой революции” 2004 г. и после нее платили от 20 до 500 долларов. Деньги и еще раз деньги делают революции.

“Все революции и мировые потрясения были и будут организованы все тем же тайным еврейским мировым правительством, — пишет князь Череп–Спиридович. — Это привело к созданию мировой империи евреев, и каждая новая революция подводит любую страну под их ярмо! “Равенство” остается мечтой. “Свобода” исключает “равенство”[547].

Среди наиболее активных организаторов революции 13 июля 1789 г. появился новичок в орлеанистском заговоре, молодой адвокат с ужасно отпугивающей внешностью по имени Жорж Жак Дантон, чье красноречие, напоминавшее площадный юмор, снискало ему популярность улицы. Его массивная голова и черты особенно хорошо гармонировали с манерой его красноречия. Иногда подшучивая, иногда обличая, он веселил любящую удовольствия парижскую аудиторию, которую он, по существу человек удовольствия, прекрасно понимал.

Сложившееся убеждение о Дантоне как о патриоте, проявляющем рвение к свободе и Республике, основано на ошибке. Дантон не был ни демократом, ни республиканцем, а только оплачиваемым агитатором стороны, намеревавшейся установить гораздо худший деспотизм когда‑либо прежде переживаемый Францией.

Однако возникает вопрос: почему Дантону сооружен памятник и красивейшая улица Парижа названа его именем? Вместе с тем в Париже нет ничего, что напоминало бы о Робеспьере, этом честном, неподкупном революционере. Это случилось из‑за последней произнесенной им речи, в которой он поведал, что Французская революция, как и все остальные, была начата не французами, а зарубежными агентами.

Один из них, некий еврейский агитатор по имени Эфраим, прибывший в Париж 14 сентября 1790 г., вооруженный письмом от короля Пруссии с инструкциями организовать Эфраиму контакты с революционными лидерами. Эфраим пробовал втереться в доверие к министру короля Монморену, но без успеха. “Цель, которую он преследует, — сказал Монморен, — является коммерческое соглашение, но у меня есть повод полагать, что его миссия простирается далее и что он проинструктирован настраивать нас на политическое взаимопонимание… У Монморена были серьезные основания не доверять всем этим прусским маневрам. Эфраим играл очень вероломную роль в Париже. Он часто посещал клубы и привлек к себе внимание своей демократической воинственностью. Его цель, — писал Монморен, — состоит в том, чтобы столкнуть нас с императором Австрии, и он думает, что, вызывая недовольство народа против королевы, он преуспеет в этом довольно легко. Он ведет деловые закулисные отношения и пробует привлекать журналистов. Я почти уверен, что он распределяет деньги, и я знаю, что он получает большие суммы у банкира”[548].

Подозрения Монморена были абсолютно верными, поскольку по этому вопросу у нас есть свидетельства современников, принадлежащих к абсолютно противоположным сторонам. Так, граф Ферсен пишет Густаву III, королю Швеции, 8 марта 1791 г., где заявляет, что Эфраим снабдил деньгами агентов революционной пропаганды — не так давно он снова получил 600 тыс. луидоров. А Камиль Демулен проливает дальнейший свет по вопросу о 1793 г. такой существенной фразой: “Разве не факт, точно выдвинутый Филиппо, что казначей короля Пруссии, предоставляя ему счета расходов за прошлый год, обозначил в графе цифру в шесть миллионов единиц в европейской валюте для подрывной деятельности во Франции?”

Во всей коварной летописи Гогенцоллернов не было большего вероломства; они уже испытали программу, которую в наши дни они использовали с неизменным успехом — создание революционной ситуации во всех тех странах, где они желают доминировать. Хорошо это объясняет английский якобинец Майлз, восклицая: “Из всех отъявленных негодяев, позорящих королевскую власть, сколько мне не пришлось колесить по разным странам, я не знаю ни одного, столь непорядочного, столь подлого, столь непопулярного, как нынешний король Пруссии. Он направил своих агентов по всей Европе, чтобы они совершали массовые беспорядки — льстили и грабили все нации”[549].