Бердяев - Ольга Волкогонова

Человек попал в новое рабство — коллективистскую зависимость от машины, техники (ибо техника требует коллектива). Само мышление человека становится техническим, техницизм проникает во все поры его жизни. В такой технической цивилизации преобладающим становится стремление иметь, а не быть, стремление к наслаждению, комфорту, узко прагматическое, потребительское отношение к миру. Все оценивается с точки зрения полезности. Исходя из такой оценки, стоящими внимания объявляются лишь техника, организация, производство, прикладные отрасли науки, вся же духовная жизнь, духовная культура воспринимаются как нечто иллюзорное, призрачное, необязательное. Техническая цивилизация провозглашает «культ жизни вне ее смысла»[329]. Философ сделал и еще один чрезвычайно интересный вывод: власть техники благоприятствует установлению коллективизма и тоталитаризма.

Такой осторожный подход к технике не был абсолютно оригинальным. Многие западные философы, социологи, писатели между двумя мировыми войнами чувствовали ту же опасность. Например, немецкий экзистенциализм одновременно с Бердяевым тоже поставил вопрос о противоположности «орудования техникой» и «интимного отношения к вещам». Но самым ярким описанием бесчеловечного будущего цивилизации, поклоняющейся науке и технике, видимо, стал знаменитый роман-антиутопия О. Хаксли «О новый дивный мир!», написанный в 1932 году. В своем романе-предостережении Хаксли нарисовал жутковатый облик грядущего, когда неслыханный технический прогресс порождает нравственную деградацию выращенных в колбах людей. По сравнению с людьми из рационального устроенного мира будущего, обладающими красивыми телами, не знающими старости и горя, даже дикарь, прочитавший за всю жизнь одну книжку (правда, книжку Шекспира), выглядит душевно сложнее и выше, человечнее. Симптоматично, что эпиграфом к своему роману Хаксли взял цитату из книги Бердяева «Новое средневековье».

По Бердяеву, техническая цивилизация означала разрыв с миром природы, с органическим типом развития человечества. Когда человек начал не просто использовать силы природы, но строить машины, — он стал жить уже не в органическом, а в организованном мире. Этот переход Николай Александрович назвал переходом «от растительности к конструктивности». Человеческие творения нередко восстают против своего создателя, используются ему во вред, грозят человечеству гибелью. По-новому повторяется библейское сказание о грехопадении: творение восстает на своего творца. Техника начинает занимать не подобающее ей решающее место в человеческом существовании. По мере распространения технической цивилизации человек меняется, становится придатком машины, зависимым от нее. Бердяев предостерегал, что это может изменить саму человеческую сущность, сорвать осуществление «Божьего замысла о человеке». Таким образом, безграничная умственная свобода, которую принес человечеству Ренессанс (в том числе и свободу религиозных убеждений), начала истощаться, исчерпывать себя, а ее результаты — техника, машины — лишь порабощали человека. Наступила эпоха разочарования. Самые гордые и смелые мечты человека не осуществились, «человек стал бескрылым»[330], время после средневековья было временем растраты человеческих сил. Сам гуманизм, будучи оторванным от религиозной почвы, привел к своей противоположности — к антигуманизму «мещанской цивилизации». Выход Бердяев видел во вступлении человечества в эпоху «нового средневековья».

Концепция «нового средневековья» была попыткой философа наметить пути, которые могли бы вывести человечество из кризисного состояния. Несмотря на многие негативные моменты, средневековое общество имело огромное преимущество перед современным: благодаря христианству оно было идеологически единым, устремленным не к материальному, а к духовному. (Кстати, это импонировало в средневековье и другим мыслителям — Л. Шестову, Э. Фромму.) В новом средневековье человек «вновь должен подчинить себя высшему, чтобы окончательно не погубить себя»[331]. Бердяев был уверен, что современное ему общество переживает состояние, схожее с падением Римской империи, когда христианство духовно спасло мир от окончательного нравственного разложения. Его призыв к новому средневековью был призывом к новому христианскому сознанию, к религиозной революции духа. Концепция нового средневековья стала своеобразной бердяевской вариацией на темы русского религиозного ренессанса начала века.

Интересно, что, по мнению Бердяева, в обществе «нового средневековья» большую роль будет играть женщина. Прежняя культура с ее исключительным господством мужского начала, считал он, исчерпала себя. «Мужская культура слишком рационалистична, слишком далеко ушла от непосредственных тайн… жизни»[332], — писал Бердяев. Именно мужское начало, определяющее жизнь общества, сделало возможным мировые войны. Поэтому будущее человечества связано с ростом женского влияния на культуру и общество.

Бердяев так описывал наступающую, по его мнению, эпоху нового средневековья: «Религия опять делается в высшей степени общим, всеобщим, всеопределяющим делом», общество станет сакральным[333], все стороны его жизни будут подчинены духовной цели. Но и советское общество в каком-то смысле можно считать сакральным, недаром марксизм Бердяев рассматривал как религию, а не как философскую или экономическую теорию. Советское общество было объединено идеей, а не экономикой или географией. В этом смысле советское общество (которому он отнюдь не симпатизировал) уже принадлежало новому средневековью, ведь наступление новой эпохи «не значит, что в новом средневековье обязательно количественно победит… религия Христа, но это значит, что в эту эпоху вся жизнь со всех своих сторон становится под знак религиозной борьбы, религиозной поляризации, выявления предельных религиозных начал. Эпоха обостренной борьбы религии Бога и религии дьявола, начал христовых и начал антихристовых будет уже не секулярной[334], а религиозной, сакральной эпохой по своему типу, хотя бы количественно побеждала религия дьявола и дух антихриста. Поэтому русский коммунизм с разворачивающейся в нем религиозной драмой принадлежит уже к новому средневековью, а не старой новой истории».

Книга «Новое средневековье» была первой бердяевской работой, которая стала доступна иностранному читателю. Ее ждал оглушительный успех в Европе. Имя Бердяева стало известно, книга была переведена на четырнадцать языков. Один из историков русской философии, С. А. Левицкий, так оценил выход книги: «Будучи переведена на иностранные языки, она произвела сенсацию, ее читали наряду с "Закатом Европы" Шпенглера. С этих пор Бердяев начал пользоваться в западном мире огромной популярностью»[335]. Замечена работа Бердяева была и в эмиграции, появились отклики на книгу в эмигрантской печати, ее идеи обсуждались на собраниях и в кружках. Лев Карсавин высоко оценил эту работу Бердяева, хотя и высказал ряд серьезных замечаний. С косвенной критикой понимания истории Бердяевым выступил Владимир Набоков, который и сам не чуждался философии. В берлинском литературном кружке Ю. Айхенвальда он прочитал не только свою «Машеньку», но и несколько своих эссе и докладов на темы философии истории. В его докладе «On Generalities» досталось не только Марксу, но и Шпенглеру с Бердяевым. Набоков был против любых попыток увидеть закономерности и тенденции в истории, где, по его мнению, всегда царит случай: «Глупо искать закона, еще глупее его найти… К счастью, закона нет никакого — зубная боль проигрывает битву, дождливый денек отменяет намеченный мятеж, — все зыбко, все от случая»[336]. Значит, и ожидание нового средневековья — пустая трата времени. Не был согласен Набоков и с критикой техники и машин Бердяевым: он отрицал какое-либо принципиальное отличие наиновейших технических достижений от машин и инструментов былых времен.