Ричард Длинные Руки – паладин Господа - Гай Орловский

Я взглянул на священника с опаской, встретил его понимающий взгляд. И тут мне стало понятно, почему и богородица показалась не совсем такой, какой привык видеть, и кальвинисты или протестанты тут ни при чем. Легенды о непорочном зачатии были задолго до возникновения христианства, и статуи непорочным девам, что зачинали от богов, ставили издавна во всех странах и всех религиях. Миф о Данае, что зачала супергероя Персея от «золотого дождя», как изящно эллины назвали продукт мастурбации Зевса при виде спрятанной от него сочной красотки, не первый миф, а эта статуя далеко не первая, которую можно принять за богородицу.

— Как нам пройти на ту сторону? — спросил я. — Да, нам нужно попасть именно в Анг-Идарт… По крайней мере, в то самое место.

У него в глазах мелькнул слабый интерес.

— Вам что-то нужно именно для Анг-Идарта?

— Нет-нет, — поспешно заверил я. — Это связано с некоторыми толкованиями современной религии… Самых последних течений.

Он слабо улыбнулся, но интерес в его глазах погас.

— Дорога есть, — ответил он. — Дальше ведет анфилада залов… но вы сами облегчили мне… насчет последних течений…

Гендельсон сказал настороженно:

— Мы слушаем, отец-настоятель.

— Когда-то в нашем учении возникло новое толкование, — сказал священник. — Ну, вы уже знаете, наверное, к чему это ведет…

Гендельсон смотрел непонимающе, я сказал быстро:

— Ереси, расколы, религиозные войны, взаимные отлучения друг друга от Верховного Храма, объявления друг друга сторонниками Тьмы и все такое подобное. Дальше какой-то из залов занимают еретики?

Его глаза расширились в удивлении.

— Как вы быстро все схватываете!.. У вас, значит, тоже? Даже религиозные войны?.. У нас, к счастью, до этого еще не дошло. Но вы сказали верно, там дальше сторонники… как бы вам проще объяснить…

Я посмотрел быстро на Гендельсона и сказал еще быстрее:

— Не надо. Не надо ничего объяснять. Нам и так понятно, что там — еретики. Раз уж их угораздило оказаться у нас на дороге, то их учение в корне неверно, они ошибаются в самом главном толковании сути Творца, они виновны в осквернении святынь, душегубстве, людоедстве, измене, казнокрадстве, подлогах, игнорировании мнения простого… простых монахов и рядовых священников, плевании на произведения искусства…

Священник сказал нерешительно:

— Не слишком ли… я имею в виду насчет плевания…

— Не слишком, — сказал я. — Посмотрите на моего друга.

Гендельсон багровел от гнева, бледнел от ярости, синел от злости, его ладонь в булатной рукавице со стуком падала на рукоять меча, щеки раздувались, из глаз били молнии. Он готов был уже сокрушать, изничтожать за веру и Отечество, за Богомать его господа бога, за всех святых и апостолов.

— Да, — сказал священник, он зябко передернул плечами, посмотрел на меня почти с испугом, вздохнул и сказал: — Идите за мной. Следующий зал еще наш… А там уж смотрите сами.

Мне показалось, что он стал даже меньше ростом, словно мой абсолютно верный пропагандистский выпад, такой привычный для разборок в моем обществе, показался ему чересчурным даже в отношении лютых врагов, с которыми воюет сотни лет.

Для перехода в следующий зал пришлось спуститься на пару сотен ступеней. Гендельсон громко дивился, что на такой глубине, да в твердом скальном массиве, вырубили такие помещения не иначе как с божьей помощью да молитвами монахов, я помалкивал, понимая, что просто следующая пещера оказалась ниже, а дверь под потолком делать как-то нехорошо, а сейчас вот откроем дверь…

И все равно я про себя сказал «ах». И добавил что-то еще. Ведь только наш человек может от восторга материться в мать, Богомать и всех апостолов.

Зал по размерам превосходил все предыдущие, как Мамонтова пещера превосходит норку суслика. Свод терялся в темноте, стена за нашими спинами уходила направо и налево в бесконечность, противоположной стены я не видел в полумраке, а сам полумрак позволял взору проникать всего на пару сотен шагов.

Гендельсон бормотал благодарственную, такое чудо увидеть довелось, истинное величие и могущество церкви, священник помалкивал. Иногда я ловил на себе взгляд его внимательных глаз. Он уже понял, что я не считаю его священником существующей вне стен этого странного храма религии, но почему-то не говорю своему закованному в железо спутнику. Похоже, даже догадывается, почему не говорю, хотя это совсем уж невероятно.

Мы шли через полумрак, тот расступался, а за спиной смыкался снова. И хотя освещенное незримым светом пространство велико, что-то около сотни шагов в диаметре, но когда я обернулся и не увидел стены с дверью, стало жутковато.

Впереди из полумрака оформилась фигура обнаженного по пояс человека. Он стоял ровно, спокойно, держа странной формы широкий меч внизу обеими руками, за рукоять и за лезвие, руки на ширине плеч, а плечи достойны того, чтобы посмотреть второй раз. Вообще он из тех, кого рассматривают долго: с чисто выбритой головой, весь меднотелый, и не просто покрыт плотным загаром, а словно в самом деле выкован из старой доброй меди.

Мы шли к нему медленно, он рассматривал нас чуть исподлобья. Гендельсон дышал часто, как будто готовясь к схватке, но руки держал врастопырку, подальше от рукояти меча. Голова стража зала блестит, как яйцо страуса, зато лоб часто и резко изрезан глубокими вертикальными морщинами. Если у Бернарда морщины все параллельны бровям, хоть и собраны больше над переносицей, то у этого ущелья углубляются и становятся темнее по мере приближения к обрыву над переносицей, к бровям, которые тоже рассекаются глубокими шрамами, но густые брови скрывают.

Священник еще издали сделал некий знак, страж не шелохнулся. Смотрел по-прежнему исподлобья, хмуро, без всякой приязни. Лицо чисто выбритое, а на груди, как я заметил, ни единого волоска, что еще больше напоминает добротную ковку из меди. Голова и мускулистая шея равны по объему, а глядя на торс, я вспомнил старое выражение насчет груди, подобной бочке: выпуклая, могучая, переразвитая, словно помимо могучих мышц ему еще потребовались и могучие легкие.

Мне показалось, что он даже не дышит, словно йог или киборг. Священник остановился, произнес торжественно:

— Спасибо тебе, сын мой, что охрана твоя все так же безупречна, как и… в тот день, когда встал на защиту этих дверей.

Мне показалось, что запнулся в момент, когда чуть было не назвал день, но такое нельзя при гостях, могут грохнуться в обморок. Страж впервые выказал, что жив, темные глаза стрельнули взглядом в Гендельсона, потом в меня. И тоже, как и глаза священника, он вперил взгляд в мой мешок с мечами и уже раскрыл было рот, намереваясь что-то спросить, но вздохнул и повернулся к священнику.