Вознесение : лучшие военные романы - Александр Проханов

Все это варилось в его голове, как вар, в котором то залипали и вязли его намерения, то взрывались булькающим чернильным пузырем. Доклад рыжего хитреца Адама о сегодняшней встрече с посланцем Магната, обещавшего беспрепятственный выход из Грозного, был последним толчком, побудившим принять решение.

Оставались еще опасения, не кидают ли ему, как собаке, кусок сочного мяса, в которое упрятана иголка. Не является ли посланец-сапер изобретением русской разведки. Не предал ли его Магнат, вероломный и двуличный еврей, в бегающих глазках которого не угасает ласковый огонек предательства. Но не было времени осуществить агентурную проверку и собрать информацию о замначальнике инженерно-саперной службы. Не было времени задействовать связи в Москве и выведать все у Магната. Через день или два русские закроют бреши в кольце обороны, рассеют по берегу Сунжи, по окрестным холмам тысячи лепестковых мин. Подтянут минометные батареи и пулеметные расчеты. Так снегом и льдом закрываются в горах перевалы, отрезая части от баз снабжения, обрекая их на мучительную гибель.

Он верил в свою удачу. Верил в не оставлявшую его хранящую силу, с самого детства проводившую по самому краю, когда под ногами начинали сыпаться камни и он, мальчик, колебался на шаткой кромке, за которой открывалась синяя бездна с мерцающей змейкой реки. Когда грузинские пулеметы выбивали вокруг товарищей, и они, умирая, ползли с горы, а их пробивали сердечниками, и пуля ударила в землю меж его растопыренных пальцев, обожгла раскаленным кварцем. Когда в Буденновске русский спецназ занял первый этаж, рвался наверх истребляющим яростным валом и премьер Черномырдин остановил их атаку, дал ему коридор для отхода. Когда в Дагестане ковровые бомбежки русских стирали горные села, войска сжимали кольцо, Аллах провел его невредимым по горной тропе, куда вслед ему, уже на пустое место, штурмовик ударил ракетой. И теперь эта хранящая сила, открывавшая под сердцем родничок прохладного, сладкого чувства, подсказывала ему, что он должен уйти из Грозного. Русский сапер был деморализованным продажным предателем, которого отыскали люди Магната. Сам Магнат был по-прежнему надежен и верен. Слишком многое их связывало в прошлом. Слишком многое ожидало их в будущем. Общие неразделенные деньги. Общая неразделенная нефть. Совместные фирмы на островах Средиземного моря. Совместная кавказская политика, в результате которой один получал экономическое господство, а другой, то есть он, Басаев, военную славу и власть.

Он принял решение, взвесив военные аргументы, уповая на волю Аллаха, доверяя больше, чем Богу, своему таинственному, живущему под сердцем чувству, которое, как зверь из берлоги, подавало голос, одобрявший сделанный выбор. Он позвал начальника штаба и, когда тот явился, стал диктовать директиву.

В течение дня и вечера предстояло совершить несколько одновременных действий. Начать немедленное оповещение частей, подготовку конвоя, сбор снаряжения, упаковку архивов и денег, комплектацию боевой колонны, которая пешим маршем, везя на санках тяжелые пулеметы и мины, ночью пойдет на прорыв. Надлежало выделить группу разведчиков и послать ее по маршруту, указанному русским сапером. В случае удачи эта группа передаст по рации подтверждающий короткий сигнал. Одновременно отборный отряд смертников, давших клятву умереть под знаменем пророка, начнет наступление на одном из участков фронта, имитируя ложный прорыв, отвлекая на этом направлении главные силы русских. Раненые в частях, те, кто может передвигаться, должны выходить из укрытий под белыми флагами и сдаваться русским, обещавшим амнистию. Воспользоваться этой амнистией для восстановления сил, чтобы позже продолжить борьбу. И наконец, следовало послать голубиную почту в равнинные села, по которым пройдут отряды в направлении гор, чтобы там верные люди готовили провизию и боеприпасы, места ночлегов, койки в больницах, поджидая изнуренную, вышедшую из боев колонну.

Все это тщательно продиктовал Басаев своему начальнику штаба, и тот унес исписанный лист, чтобы превратить его в боевой приказ.

Басаев вышел из штаба на солнечный снег, и охранник поднес ему белую голубку, которая кротко замерла в смуглых волосатых руках. К розовой птичьей лапке был привязан рулончик с запиской, где тайнописью извещалось о предстоящем походе. Басаев принял из рук охранника теплую, пахнущую гнездом птицу. Посмотрел в ее неморгающее крохотное око. Нежно поцеловал в хохолок и сильно подкинул вверх. Голубка громко зашлепала крыльями, поднялась в сверкание неба и, сделав полукруг в синеве, умчалась, стремительная, легкая, недоступная вражеским снайперам. Вольно неслась над руинами города, над волнистыми предгорьями, где гремели орудия, в туманную даль, на родную голубятню. Через час ее возьмет в руки молчаливый связной и снимет с лапки записку.

Мир, в котором жил полковник Пушков, состоял из двух объемов. В первом, огромном, горячем и слезном, пребывало его горе, непрерывное помышление о сыне, о предстоящей поездке домой, куда повезет убитого сына, передаст жене, пройдя через ужасный, непосильный обряд. Второй объем занимала операция «Волчья яма», где требовались абсолютное самообладание, неусыпная бдительность, мгновенная реакция на любые неожиданности и угрозы. Эти два объема, разрывавших его сознание, были связаны перешейком, как песочные часы. Из одного в другой пересыпалось его страдание, ненависть, желание отомстить, уничтожить.

Он сидел в палатке на передовой, дожидаясь, когда погаснет низкое красное солнце и в сумерках он уйдет сквозь боевые порядки в нейтральную зону, в жилище художника. Станет ждать красноволосого, похожего на веселую злую обезьяну чеченца, который привезет ответ Басаева. Этот ответ мог сопровождаться мешком с деньгами, или выстрелом в сердце, или оглушающим ударом в затылок, после которого он очнется в застенках чеченской разведки.

Вошел заместитель Сапега, вкрадчивый и печальный, боясь служебным сообщением потревожить горюющего командира:

— Прошу прощения, Анатолий Васильевич… Командующему доложено о начале операции. Он в Москве, на докладе у начальника Генерального штаба… Узнал о вашем горе… Передает соболезнование…

— Спасибо командующему… Какая оперативная обстановка?

— Сразу на нескольких участках чеченцы выслали парламентеров с белыми флагами… Сдаются группы раненых, просят их амнистировать… Некоторые едва живы, с пулями в головах… Задействованы все медсредства… Освобождаются койки во всех медсанбатах…

— Отлично!.. — впервые возрадовался Пушков, и радость его была едкой и ненавидящей. — Басаев принял предложение!.. Пойдет на прорыв!.. Освобождается от балласта!.. Спихивает нам раненых, чтобы не тащить доходяг на носилках!..

— Эфир пустой, никаких перехватов… Вошли в режим молчания…

— Тоже знак добрый… Молчание — знак согласия… Вечером покажу им карту… Проходы в минных полях… Они пошлют по маршруту разведгруппу… Будем ее отслеживать с направлений двух полков… Наблюдатели из разведотделов… Как только группа пройдет, сразу минировать… Минные поля с двойным превышением плотности… Пулеметные расчеты по всему маршруту движения… Минометные батареи пристреляны… Бронегруппы преследования сформированы из состава полков… К утру поедем считать чеченские трупы…

Им владело холодное жестокое знание. Поставленные им тенета были еще пусты. Стая еще рыскала, обнюхивала тропы, вслушивалась в посвисты ветра. Но уже была обманута, уловлена, обречена на расстрел. Звериной хитрости горцев, их неутомимому рысканью, инстинктам погони он, полковник русской разведки, противопоставил свою угрюмую волю, древнее терпенье ловца, навыки охотника, добывавшего зверя в горах и равнинах, на русских реках и в песках азиатских пустынь, среди европейских дубрав и на кромках ледового моря. Его сын был убит. Убийцы сына оставались живы, но тоже будут убиты. Его армия была измучена, оскорблена и забыта. Но не разгромлена. Одна, забытая Богом, поносимая предателями и мерзавцами, добывала победу для униженной Родины, спасая ее от крушения.

— Вам опасно идти, Анатолий Васильевич… Вы в таком состоянии… Может, возьмете прикрытие?.. — еще раз, сознавая безнадежность своего предложения, обратился Сапега.

— Все будет нормально… Хотя, конечно, войну, как и жизнь, до конца просчитать невозможно… Распорядитесь, чтобы сына не отправляли в Моздок… Вернусь, полечу вместе с ним…

Сапега ушел, приоткрыв на мгновение полог палатки, в которую, как ошалелый вестник, ворвалось вечернее низкое солнце.

Художник Зия принял его в своем разоренном жилище, усадил в глубине сарая, где в тесном углу, напоминавшем овечьи ясли, была защита от ветра, простиралось самодельное ложе художника и на ящиках млела коптилка, окруженная колебанием света. Пушков прошел садами, по мелкому снегу, под звездами, неся на груди карту, уповая на то, что не наткнется на блуждающие группы русских и чеченских разведчиков. Сидел в терпеливом ожидании, запрещая себе думать, сберегая тепло и последние душевные силы, еще не унесенные горем. Зия побормотал, погремел старыми ведрами и кастрюлями и ушел, напевая какой-то таинственный мотив, похожий на вздохи тростниковой дудки. Скрылся в темноте, на другой половине двора, где под звездами мерцала, как льдина, его незавершенная картина.