Полное собрание сочинений. Том 4. Произведения севастопольского периода. Утро помещика - Лев Толстой

Ходатайство кружка офицеров о журнале было доложено главнокомандующему в середине октября 1854 г.; план издания журнала был вполне одобрен Горчаковым, и 16 октября он послал военному министру отношение по этому вопросу для доклада Николаю I. 21 октября Горчакову был представлен пробный номер. На этом всё начинание кружка офицеров и кончилось. Ответ военного министра, датированный 7 ноября и полученный в штабе Южной армии 21 ноября 1854 г., совершенно разрушил их планы.

«Его величество, — гласит эта бумага — отдавая полную справедливость благонамеренной цели, с каковою предположено было издавать сказанный журнал, изволил признать неудобным разрешить издание оного, так как все статьи, касающиеся военных действий наших войск, предварительно помещения оных в журналах и газетах, первоначально печатаются в газете «Русский инвалид» и из оной уже заимствуются в другие периодические издания».

Николай I при запрещении самостоятельного журнала, разрешил им присылать свои статьи для помещения в «Русском инвалиде», что, вероятно, и без того не встречало препятствий; но в этом инициаторы не нуждались, потому что хотели работать вне официальной военной литературы; их основная мысль, как видим из письма Толстого к Н. А. Некрасову, заключалась именно в том, что, так как официальная военная литература не пользуется доверием публики и не может «ни давать, ни выражать направления нашего военного общества», нужно создать издание нового типа, доступное и понятное всем сословиям военного общества, издание, которое, «избегая всякого столкновения с существующими у нас военно-официальными журналами», служило бы «только выражению духа войска».[163]

Причина отказа крылась, думал Толстой, либо в том, что нашлись люди, которые побоялись конкуренции и потому интриговали против журнала, либо самая идея журнала была не в видах правительства.[164] Отказ государя, как пишет Толстой в том же письме к Т. А. Ергольской, очень его огорчил и сильно изменил его дальнейшие планы.[165] «В неудаче этого журнала, — писал он Некрасову, — мне не столько жалко даром пропавших трудов и материалов, сколько мысли этого журнала, которая стоит того, чтобы быть осуществленной, хотя отчасти, ежели невозможно было осуществить ее вполне».[166]

Желание провести в жизнь эту мысль дало повод Толстому сделать предложение Н. А. Некрасову уделить в «Современнике» место, «и не временное, а постоянное»,[167] для статей военного содержания, «литературного достоинства, — как пишет он, — никак не ниже статей, печатанных в вашем журнале (я смело говорю это, ибо статьи эти будут принадлежать не мне) и направления такого, что они не доставят вам никакого затруднения в отношении цензуры». «Наши выгоды, — читаем в том же письме, — ежели вы примете, — или предложения будут состоять: 1) в том что мысль наша основать литературу, служащую выражением военного духа, найдет начало осуществления, которое, надеюсь, со временем примет большие размеры и 2) в том, что статьи наши будут помещаться в лучшем и пользующемся наибольшим доверием публики — журнале. Ваши выгоды будут состоять: 1) в приобретении образованных и даровитых сотрудников, 2) в увеличении интереса вашего журнала и 3) в отчасти обеспеченном заготовлении материалов для него. Выгоды на вашей стороне; поэтому и условия, которые я предложу вам, будут для вас тяжеле тех, которые я возьму на себя». Толстой брал на себя обязательство доставлять в «Современник» ежемесячно от 2 до 5 листов статей военного содержания, размер платы за которые предоставлял усмотрению Некрасова, но с своей стороны ставил последнему условием «печатать тотчас же» всё, что он ни прислал бы ему. «Признаюсь, — добавлял Толстой, — условие это кажется слишком дерзко, и я боюсь, что вы не захотите принять его. Но ежели вы поверите тому, как много я дорожу достоинством журнала, которого я имею честь быть сотрудником, и признаете во мне несколько литературного вкуса, надеюсь, вы не захотите своим несогласием разрушить такую обоюдно-выгодную для нас сделку и предприятие не лишенное и общей пользы». В письме 27 янв. 1855 г. Некрасов выражал Толстому полную готовность помещать военные статьи и несколько их действительно было помещено в «Современнике», но видимо они были посланы ранее получения ответа Некрасова, потому что в то время, когда был получен этот ответ, Толстой остался уже одиноким в своем намерении: по крайней мере, в Дневнике под 20 марта, при указании на получение письма, Толстой прибавляет: «приходится писать мне одному — напишу Севастополь в различных фазах и идиллию офицерского быта».

Так окончилась попытка Толстого и его друзей создать военный журнал. Трудно сказать, во что бы вылилась эта так увлекшая Толстого идея, но приведенная здесь отметка Дневника указывает, что из искусственно подавленного стремления его работать на пользу сравнительно небольшого круга читателей — «военного общества», — у него возникли Севастопольские рассказы, которые тогда Толстому «пришлось писать одному» и которые сделали тогда же его имя известным не только в России, но и за границей.

Рукопись в лист (34 × 22 сант.), на 2 листах; писана рукой Толстого; хранится в архиве Толстого Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина (IV. 84, 9).

II.

ЗАМЕТКА ПО ПОВОДУ ВОЕННОГО ЖУРНАЛА.

Заметка написана Толстым очевидно вскоре по составлении проекта журнала и, судя по словам: «статью Толстого изменить [на] Ростовцева», вероятно, и после отсылки пробного номера и проекта в Петербург, т. е. после 21 окт. 1854 г. (см. выше заметку к Проекту журнала), но, вероятно, не позже конца этого месяца, когда Толстой оставил Южную армию (2 ноября он был уже в Одессе) и перешел на службу в Севастополь.

Упоминаемый в заметке Ковалевский, к которому Толстой находил полезным обратиться за советом, очевидно, Егор Петрович Ковалевский.

Названный в числе сотрудников 1 разряда Ковалевский — генерал-лейтенант Петр Петрович Ковалевский.

Коржановский — Николай Андреевич Крыжановский — начальник артиллерии Южной армии.

Рукопись в лист (34 × 21 сант.) на 2 листах; 2-й лист без текста. Заметка писана рукой Толстого частью чернилом, частью карандашом, хранится в архиве Толстого Всесоюзной Библиотеки им. В. И. Ленина (IV. 34, 10).

III.

ЗАПИСКА ОБ ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ СТОРОНАХ РУССКОГО СОЛДАТА И ОФИЦЕРА.

Записка эта, сохранившаяся в двух неоконченных редакциях, предназначалась для представления одному из великих князей — сыновей Николая I, как это видно из слов рукописи I редакции, отброшенных при ее обработке.[168] Время написания Записки приблизительно определяется ее текстом, в котором о вступлении неприятеля на русскую землю говорится, как о событии сравнительно недавнего времени, еще не принявшем затяжного характера.[169] Союзники, как известно, первую высадку произвели в Евпатории 31 авг. /12 сентября 1854 г. небольшим отрядом всего 3170 человек; через день это число поднялось до 45 000, к 8 сент. превысило 62 000; 8 сент. произошло неудачное для русских Альминское сражение и 9-го отступление армии к Бельбеку; 24 окт., несчастное сражение под Инкерманом, про один из эпизодов которого Толстой писал в Дневнике как про «дело предательское, возмутительное».[170] Толстой был весь захвачен войной: он тяжело, с страданием переживал неудачи, радовался успехам, глубоко вникая в причины того, что совершалось. Впоследствии, когда ужасы войны осветили для него все неприглядные ее стороны, иные настроения заступили прежнее увлечение, и ему начало казаться странным то, что было естественно и просто раньше, стало казаться невозможным чувство патриотизма, которое несомненно сначала было в нем, как видим хотя бы из упомянутой записи Дневника 2 ноября 1854 г., в которой он возмущается действиями ген. Данненберга в Инкерманском сражении. «Велика, — писал он, — моральная сила русского народа. Много политических истин выйдет наружу и разовьется в нынешние трудные для России минуты. Чувство пылкой любви к отечеству, восставшее и вылившееся из несчастий России, оставит надолго следы в ней. Те люди, которые теперь жертвуют жизнью, будут гражданами России и не забудут своей жертвы. Они с большим достоинством и гордостью будут принимать участие в делах общественных, а энтузиазм, возбужденный войной, оставит навсегда в них характер самопожертвования и благородства».[171] 11 ноября, вскоре после приезда в Севастополь, ознакомившись, с его укреплениями, он еще радужно смотрел на положение русских и был уверен, что взять Севастополь нет никакой возможности; «в этом, — писал он, — убежден, кажется, и неприятель — по моему мнению он прикрывает отступление».[172] После недельного пребывания в Севастополе, с 7-го по 15-е ноября, как видно из письма к брату Сергею Николаевичу 20 ноября из местечка Эски-Орды, он был еще под обаянием борьбы зa Севастополь и доблести его защитников, радовался, что живет «в это славное время», видит «этих людей».[173] «Дух в войсках, — писал он, — выше всякого описания; во времена древней Греции не было столько геройства», и там же: «Только наше войско может стоять и побеждать (мы еще победим, в этом я убежден) при таких условиях».[174] Через несколько дней, глубже ли вдумавшись в положение вещей, случайно ли столкнувшись с каким-нибудь поразившим его явлением, открывшим ему оборотную сторону дела, горькую правду действительности, Толстой, полный отчаяния, 23 ноября пишет в Дневнике, что «больше чем прежде убедился, что Россия должна пасть или совершенно преобразоваться. Всё, — читаем дальше, — идет на выворот: неприятелю не мешают укреплять своего лагеря, тогда как это было бы чрезвычайно легко, сами же мы с меньшими силами, ни откуда не ожидая помощи, с генералами, как Горчаков,[175] потерявшими и ум, и чувство, и энергию, не укрепляясь стоим против неприятеля и ожидаем бурь и непогод, которые пошлет Николай Чудотворец, чтоб изгнать неприятеля.[176] Казаки хотят грабить, но не драться, гусары и уланы полагают военное достоинство в пьянстве и разврате, пехота в воровстве и наживании денег. Грустное положение — и войска и государства. Я часа два провел, болтая с ранеными французами и англичанами. Каждый солдат горд своим положением и ценит себя, ибо чувствует себя действительной пружиной [в] войске. Хорошее оружие, искусство действовать им, молодость, общие понятия о политике и искусствах дают ему сознание своего достоинства. У нас бессмысленные учения о носках и хватках, бесполезное оружие, забитость, старость, необразование, дурное содержание и пища, убивают вним[ание], последнюю искру гордости и даже дают им слишком высокое понятие о враге».[177] Эта запись, нам кажется, должна послужить определением начального момента, к которому было бы можно приурочить произведение Толстого, названное нами «Запиской об отрицательных сторонах русского солдата и офицера». Негодование, которым дышит запись Дневника, возмущение тем, что происходит в армии, яркая картина пороков, которыми армия страдает — всё это сближает ее с Запиской. Весьма возможно, что 23 ноября во время писания Дневника мысль о необходимости борьбы со злом в армии у Толстого еще не приняла той определенной формы, в которую она вылилась потом; может быть, он тогда еще и не думал вообще бороться или бороться тем способом, который он выбрал, когда, пользуясь своим несколько привилегированным положением, хотел указать это зло лицам, стоящим на вершинах власти; но тем не менее связь между Дневником и Запиской несомненна. То, о чем неполно и неопределенно говорится в Дневнике, в Записке, хотя и не доведенной до конца, получает развитие, находит свою форму, правда, в конце концов неудовлетворившую составителя. Запись Дневника ясно говорит, что именно в это время у Толстого явилось сознание творящегося зла; это сознание дало толчок к составлению Записки об армии, но написана она была, повидимому, значительно позже: думаем, что именно о ней говорится в записи, занесенной в Дневник 23 января 1855 года. В этой записи Толстой, как часто он делает в Дневнике, положил себе задание «написать докладную записку». К предположению, что именно о нашей Записке говорит здесь Толстой, приводит охватившее в это время Толстого увлечение военными вопросами, сильно разросшийся интерес к военному делу, свидания с лицами, близко стоящими к делу обороны. Что касается до момента окончания Записки, то из слов, в которых о Николае I говорится, как о живом (ум. 18 февраля 1855 г.), заключаем, что она была составлена не позже конца февраля, когда пришла в Севастополь весть о его смерти.