Сочинения - Жак Лакан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хитрость разума - привлекательное понятие, потому что оно перекликается с личным мифом, который очень хорошо знаком невротику-навязчивому, и структура которого часто встречается среди интеллигенции. Но даже если одержимый избегает недобросовестности профессора, ему нелегко обмануть себя, что именно его работа должна сделать возможнымjouissance для него. Отдавая должное бессознательному почтению истории, написанной Гегелем, он часто находит свое алиби в смерти Мастера. Но как быть с этой смертью? Он просто ждет ее.
Фактически, именно из локуса Другого, куда он помещает себя, он следит за игрой, тем самым делая недействительным любой риск, особенно риск любого соревнования, в "сознании себя", для которого смерть присутствует только в шутку.
Поэтому философам не стоит заблуждаться, думая, что они могут не принимать во внимание то нарушение, которое представляли собой взгляды Фрейда на желание.
И это под предлогом того, что спрос, вместе с последствиями разочарования, вытеснил все, что до них доходит из практики, которая скатилась в образовательную банальность, которую невозможно возродить даже такой распродажей.
Да, загадочные травмы фрейдистского открытия теперь всего лишь подавленные желания. Психоанализ питается наблюдением за детьми и инфантилизмом этих наблюдений. Я не буду утомлять вас историями случаев, какими бы назидательными они ни были, - хотя вряд ли они отличаются юмором, их авторы слишком озабочены своими "обязанностями", чтобы оставить место для непоправимо смешной стороны отношений, которые бессознательное поддерживает со своими языковыми корнями.
Однако те, кто утверждает, что именно благодаря приветствию, оказываемому требованию, несовместимость вводится в потребности, которые, как предполагается, лежат в основе субъекта, не могут игнорировать тот факт, что не существует требования, которое в каком-то смысле не проходит через дефиле означающего.
И если соматическая ананке бессилия человека в течение некоторого времени после рождения двигаться по собственной воле и a fortiori быть самодостаточным, гарантирует, что он будет основан на психологии зависимости, как может эта ананке игнорировать тот факт, что эта зависимость поддерживается миром языка, именно потому, что с помощью языка потребности диверсифицируются и редуцируются до такой степени, что их объем оказывается совершенно иного порядка, будь то в отношении субъекта или политики?: до того момента, когда эти потребности перешли в регистр желания, со всем тем, что это влечет за собой в плане обязательства противостоять нашему новому опыту с его парадоксами, которые всегда интересовали моралиста, с тем знаком бесконечного, который находят в нем теологи, даже с шаткостью его статуса, как это в самой крайней форме выразил Сартр: желание, бесполезная страсть.
То, что психоанализ показывает нам о желании в его, можно сказать, самой естественной функции, поскольку от него зависит размножение вида, это не только то, что оно, в своей агентности, присвоении, нормальности, короче говоря, подвержено случайностям истории субъекта (понятие травмы как случайности), но и в том, что все это требует сотрудничества структурных элементов, которые, чтобы вмешаться, могут прекрасно обойтись без этих случайностей, чьи эффекты, столь негармоничные, столь неожиданные, столь трудно редуцируемые, несомненно, оставляют в опыте тот остаток, который заставил Фрейда признать, что сексуальность должна нести на себе отпечаток какого-то неестественного раскола (fêlure).
Было бы неправильно думать, что фрейдистский миф об Эдиповом комплексе положил конец теологии в этом вопросе. Ведь недостаточно просто размахивать флагом сексуального соперничества. Лучше прочитать, что Фрейд говорит о его координатах; ведь они сводятся к вопросу, с которого он сам начал: "Что такое отец?".
"Это мертвый Отец", - отвечает Фрейд, но его никто не слушает, и в отношении той части, которую Лакан вновь рассматривает под заголовком "Имя Отца", остается только сожалеть, что столь ненаучная ситуация все еще лишает его нормальной аудитории.
Тем не менее, аналитическая рефлексия была сосредоточена на проблематичном меконнасизме некоторых примитивных народов в отношении функции прародителя, а психоаналитики спорили под контрабандным знаменем "культурализма" о формах авторитета, о котором нельзя даже сказать, что какой-либо сектор антропологии дал определение в каком-либо объеме.
Неужели нам придется столкнуться с практикой, которая со временем может стать общепринятой, искусственного оплодотворения женщин, нарушивших фаллические границы, спермой какого-нибудь великого человека, прежде чем мы сможем вынести вердикт об отцовской функции?
Однако Эдипов комплекс не может длиться бесконечно в тех формах общества, которые все больше теряют ощущение трагедии.
Оттолкнемся от концепции Другого как локуса означающего. Любое утверждение авторитета не имеет никакой другой гарантии, кроме самого его произнесения, и ему бессмысленно искать ее в другом сигнификаторе, который никак не может появиться вне этого локуса. Именно это я имею в виду, когда говорю, что никакой метаязык не может быть произнесен, или, говоря более афористично, что не существует Другого из Другого. И когда Законодатель (тот, кто претендует на установление Закона) представляет себя, чтобы заполнить этот пробел, он делает это как самозванец.
Но нет ничего ложного ни в самом Законе, ни в том, кто берет на себя его полномочия.
Тот факт, что Отец может рассматриваться как изначальный представитель этой власти Закона, требует от нас уточнить, каким привилегированным способом присутствия он поддерживается вне субъекта, который фактически приведен к тому, чтобы занять место Другого, а именно Матери. Вопрос, таким образом, отодвигается еще дальше назад.
Несомненно, покажется странным, что, открывая неизмеримое пространство, которое подразумевает всякое требование, а именно то, что оно является просьбой о любви, я не должен оставлять больше игры для вопроса; но должен сосредоточить его на том, что закрыто по эту сторону, самим эффектом требования, чтобы дать желанию его надлежащее место.
В самом деле, желание человека обретает форму именно как желание Другого, и я скажу позже, каким образом, но в первую очередь оно репрезентирует потребность лишь посредством субъективной непрозрачности.
Теперь я объясню, за счет чего эта непрозрачность порождает, так сказать, субстанцию желания.
Желание начинает формироваться в поле, в котором потребность отделяется от нужды: это поле - то, что открывается требованием, привлекательность которого может быть безусловной только в отношении Другого, в форме возможного дефекта, который может внести в него нужда, - отсутствие всеобщего удовлетворения (то, что называется "тревогой"). Край, который, каким бы линейным он ни был, обнаруживает свое головокружение, даже если он не растоптан слоновьими ногами прихоти Другого. Тем не менее, именно эта прихоть вводит фантом всемогущества, но не субъекта, а Другого, в котором устанавливается его требование (пора вернуть это идиотское клише на место), а вместе с ним и необходимость его проверки Законом.
Но
