Лондон - Эдвард Резерфорд

Вернувшись в город, Булл обнаружил, что мир изменился. В глубинке, где собрала свою жатву Черная смерть, остановилась чуть не всякая работа, и землевладельцы соперничали между собой в поисках рук для обработки земли. Старая система крепостных сервов рухнула навсегда. В городах пустовали целые улицы с домами как частными, так и многоквартирными. Случилось и еще кое-что. Его любимая скончалась со всей ее семьей. Никто так и не сказал ему, где они похоронены.

Несмотря на урон, город восстанавливался поразительно быстро. Ничто не могло остановить лондонскую торговлю. Прибыли свежие иммигранты. Дети выживших начали заполнять зиявшую пустоту. Казалось, жизнь возвращалась в привычное русло. Но чума не миновала, она лишь затаилась. На протяжении трех веков она, как некий страшный вредитель вроде саранчи, вдруг объявлялась и на целый сезон нарушала безмятежную городскую жизнь, после чего столь же резко обрывалась. И никому не было ведомо, где она пряталась в промежутках, быть может в неких темных, зараженных закоулках или возвращалась с тучей, гонимой сырым ветром. Весной 1361 года она вспыхнула вновь. Пострадало несколько лондонских приходов. Много умерло в Саутуарке. И если этого ребенка бросили, то нельзя было исключить, что его родных унесла чума. Булл не спешил к нему прикоснуться.

– За неделю не было ни одного нового случая, – заметил его друг. – Будь он болен, уже помер бы. Я бы и сам его взял, но холост.

Однако Булл так и не стронулся с места.

Собеседники не заметили ни приближавшейся повозки, ни возмущения в луже воды. Повозка проехала, обдав их брызгами. Младший спешно отпрянул, но Буллу повезло меньше, и в следующий миг он горестно уставился на свой заляпанный грязью красный плащ.

Тут младенец засмеялся.

Оба удивленно вытаращились, но ошибки быть не могло. Круглое личико взирало на Булла с откровенной веселостью.

– Ну и забавный! – восхитился младший. – Гилберт, давай спасем его.

И Булл подхватил младенца.

Через несколько минут, когда мужчины расстались посреди Лондонского моста, Гилберт Булл уставился на сверток в руках.

– Надо же, на что подбил меня, негодяй, – буркнул он с улыбкой.

Со своим молодым другом он знался уж несколько лет: тот занимал младшую должность на королевской службе, хотя его отец и дед вели виноторговлю. Но Булл предполагал, что в прошлом это были сапожники, так как фамилия происходила от французского слова chaussures – обувь. Он души не чаял в молодом Джеффри Чосере.

– Твое имя – Дукет. Наше – Булл.

Это первые памятные слова, к нему обращенные. И как же огромен и внушителен был купец, их произнесший – беззлобно, но твердо. До этого момента малыш смутно предполагал, что являлся частью семьи. Теперь же понял – нет. В тот день родилась их дочь, а ему уже было пять.

Но кто же он? Его личность за несколько дней любезно установил юный Чосер.

– Я поспрашивал, – сообщил он Буллу, – и вроде выходит, что соседи нашли его в трущобах, где жили бедняки Дукеты. Все они перемерли от чумы. Поистине чудо, что он выжил. Его, как мы и думали, оставили на мосту, чтобы кто-нибудь подобрал.

Большей загадкой осталось собственно имя младенца. Поскольку ни одно дитя не могло попасть на небеса нехристем, а детская смертность была высока, младенцев обычно крестили сразу после рождения.

– Я спросил во всех местных церквях, – доложил Чосер. – Пустое!

Когда же они принялись судить да рядить, что делать, он осклабился:

– Назови его Джеффри! Я буду ему крестным отцом.

В три года мальчика ввели в Церковь – таков обычай конфирмации. В течение следующих нескольких лет он редко видел своего крестного, так как Чосер часто бывал в отъезде. Но детство ему выпало счастливое, пусть он и был лишь найденышем без настоящей семьи. Булл вел себя безупречно, а его жена приуготовилась играть роль матери, хотя и слегка отстраненно. Его тревожило только одно.

Он был необычным. Люди посматривали на забавную белую прядь в его волосах. Хуже того, добавилась и вторая диковина – странная кожаная перепонка между пальцев. Он часто украдкой искал ее у других, но не встретил ни разу. Однажды выяснил, что помощницу кухарки, толстую неразговорчивую девицу, тоже звали Дукет, и жадно спросил: «Не из моей ли ты семьи?» Но та лишь чавкала имбирным пряником, пока не пробубнила наконец: «Почем мне знать?»

Дом Гилберта Булла стоял почти посреди Лондонского моста на стороне верхнего бьефа. В четыре этажа с отвесной и высокой черепичной крышей, он был построен из дерева и гипсовой штукатурки, а балки темного дуба, как во многих богатых домах, украшались изящной резьбой. С углов, нависавших над шумной улицей, глазела дюжина забавных горгулий с лицами человеческими и мордами животными. На первом этаже размещалась контора. На втором, солнечном, находилась гостиная с огромным камином и дымоходом. Верхняя половина большого окна была забрана крохотными зеленоватыми стеклышками. Топили углем. Он лучше грел и меньше, чем древесина, дымил, будучи известен как морской уголь, ибо доставлялся судами с севера. Выше находились спальни, а над ними – мансарды. Кухарка спала в кухне на первом этаже; маленький Джеффри Дукет, слуги и ученики – в мансарде.

Но любимым местом Джеффри стала шумная кухня – огромный вертел у никогда не гаснувшего огня; почерневший от старости железный чайник; большущий деревянный чан с водой, ежеутренне наполнявшийся из ведра, с которым выходили к сверкающей Темзе; кожаное вместилище для живой рыбы; увесистый горшок меда – им кухарка подслащивала еду, – кадушка для солений и шкаф с приправами – Джеффри нравилось открывать склянки и вдыхать аромат.

А еще интереснее была стирка. Ее затевали раз в месяц. Посреди кухни ставили большое деревянное корыто с горячей водой, каустиком и древесной золой; льняные рубахи и простыни замачивали, толкли, прополаскивали и гоняли через каток, пока те не становились твердыми, как доски. Еще кухарка показала ему, как чистить мех.

– Вот жидкость, которой я пользуюсь, – объяснила она. – Беру вино и сукновальную глину. – Она дала ему нюхнуть, и он отшатнулся, тряся головой от острого запаха аммиака. – Потом добавляю немного сока зеленого винограда. И вот, смотри, отходит любая грязь.

Джеффри подолгу торчал на пороге кухни, наблюдая за розничными торговцами, которые являлись с товарами сразу после заутрени. Но особой забавой было бросать в Темзу щепочки. Он делал это из дворика, откуда в реку опускали ведро, и мчался через опасно забитую проезжую часть в другой двор, из которого пытался выследить их стремительное появление из-под арки.

А лучше всего ему бывало со своим кумиром.

В доме обычно жили ученики – дружелюбные, но слишком занятые, чтобы обращать внимание на маленького найденыша в кухне. Кроме одного. На десять лет старше Дукета, с каштановыми кудрями, карими глазами, наплевательским отношением ко всему вкупе с душевным обаянием, он представлялся мальчику божеством. Это был младший сын из богатого старого мелкопоместного семейства с юго-запада Англии. Отец отослал его в обучение к лондонской купеческой элите. «Настоящий маленький джентльмен», – с одобрением говаривала кухарка. Но Ричард Уиттингтон еще был в ученичестве. В старые времена богачи и сыновья граждан покупали или наследовали гражданство. Нынче же оно почти всегда приобреталось через гильдии. Те устанавливали стандарты, качество, условия труда и цены во всех отраслях. Ни один ремесленник, ни один купец не мог действовать, не состоя в гильдии. Эти сообщества главенствовали над уордами, городским советом и внутренним советом олдерменов. Гильдии, собственно говоря, и были Лондоном – от ничтожнейших ремесленных союзов до торговых гигантов вроде торговцев тканями, которые оспаривали друг у дружки контроль над городскими делами.

Уиттингтону нравился маленький Дукет. Подкидыш был несказанно бодр и резв, и ученик часто играл с ним. Научил бороться, боксировать, а вскоре открыл в нем и другое, одобрительно заметив: «Он сколько ни падает, сразу встает. Никогда не сдается!»

Иногда они бродили по городу. Чума проредила население, но Лондон по-прежнему кипел. И что за волшебный сумбур! Бывало, они ныряли в проулок и обнаруживали дом видного дворянина, чей герб развевался на шелковом стяге, выставленном из окна, тогда как слева и справа теснились деревянные вывески пекарей, перчаточников и трактирщиков. Даже дом самого Черного принца находился на улице, вполне обжитой рыботорговцами, и на его воротах, чтобы отбить запах, висели огромные плетеные корзины с травами. Богатство, нищета и средний достаток соседствовали; то же происходило со святым и мирским. Собор Святого Павла еще мог как-то отгородиться стеной, однако трущобы у церкви Святого Лаврентия Силверсливза, опустошенные Черной смертью, пришли в негодность и сменились помойкой, где беднота справляла нужду. Смрад заставлял курата прикрываться платком, пока он спешно отправлял службы.