Аполлинария Суслова - Людмила Ивановна Сараскина

– Как, ты уже едешь?

– Что ж мне здесь делать? Я ведь для тебя только ехал.

Молодая женщина невольно вздохнула.

– Ты будешь писать мне, Анна, по-прежнему, не так ли? Мы ведь друзья?

– О да, – сказала она, протягивая ему руку. – Что ж ты так мрачен? – спросила она. – Ты сердишься на меня? Я ни в чем не виновата.

– Знаю, все знаю, да не в этом дело. Больно мне, Анна, не могу я легко покончить с чувством. Я не молодой человек, в мои годы привязанностями не шутят. Ты много для меня значила. Твоя любовь сошла на меня, как Божий дар, нежданно, негаданно, после усталости и отчаяния. Эта молодая жизнь подле меня обещала так много и так много уже дала, она воскресила во мне веру и остаток прежних сил.

«Хорошо ты этим воспользовался», – подумала Анна, но не сказала ни слова.

Он продолжал:

– У меня ничего не оставалось от моей прежней бурной жизни, и в тебе я все нашел. Я видел твою глубокую преданность и не думал ее пережить, я в нее свято, непреложно верил, я не думал, что каких-нибудь полгода разлуки – и все пройдет… Впрочем, я сам виноват, – продолжал он после короткого раздумья, – я слишком увлекся, забылся, теперь для меня все ясно: ты никогда меня не любила. Не смотри на меня так строго, Анна, я правду говорю. Я видел твои страдания, твои порывы, но ты не меня любила, а кого-то другого во мне. Я ведь тогда еще говорил, что тебя не стою. Тебе пришла пора полюбить, около никого не было, я случайно подвернулся, и ты поверила, что это то, что тебе нужно. Я не мог понять этого вовремя, я был слишком ослеплен, слишком счастлив… Что ж, – продолжал он после некоторой задумчивости и как бы говоря сам с собой, – я все-таки в выигрыше: у меня год счастья был и какого счастья!

– У меня есть к тебе одна просьба, Анна, – начал он после долгого раздумья. – Вот видишь, друг мой, моя жизнь кончена, плохо она была поставлена, не умел я с собой сладить, но теперь рассуждать поздно, не к чему, больше ждать нечего. Ты знаешь, Анна, что кроме тебя у меня нет никого на свете. Я хочу тебе отдать остаток моей жизни. Послушай, может быть, когда-нибудь я могу тебе служить хоть чем-нибудь, мало ли что может быть? Ты еще только начинаешь жить; не в счастье, но когда сомнения и горе нападут, когда не встретишь ты подле себя ни одного близкого человека, придешь ли ты тогда ко мне, как к другу, как к брату?..

– Да, да, – сказала молодая женщина с увлечением, в котором сказывалось, что она действительно считала его другом и, может быть, единственным. Это тронуло Лосницкого. Долго смотрел он на эту прекрасную женщину, пораженную печалью, но в то же время полную какой-то веры в будущее, во все, что ей казалось прекрасным, справедливым, и глубокая грусть овладела его сердцем.

– У тебя есть что-нибудь, – сказал он после долгого молчания, – какое-нибудь горе или недоумение.

– Ничего, – сказала она тихо и не смотря на него.

Он посмотрел на нее пристально.

– Ты видела его вчера?

– Нет.

– Отчего?

Она молчала и боролась с своим волнением.

– Его нет… Он уехал, – сказала она наконец с отчаянием, и слезы вдруг хлынули ручьем из ее глаз.

– Как! Уехал! Не простясь?

Анна быстро подняла голову при этих восклицаниях, слезы остановились на ее глазах. Она спокойно и холодно смотрела на Лосницкого.

– О чем же плакать? – сказал Лосницкий сухо, задетый ее гордым движением. – Он, верно, возвратится.

– О, конечно, – сказала она с жаром. – Я только не могу понять, что у него за дела такие? Он так спешил, едва несколько слов написал, из которых ничего не разберешь.

– Мало ли какие дела могут быть у мужчины.

Лосницкий встал и заходил по комнате, он, видимо, был встревожен.

– Странно мне это, Анна, – заговорил он, наконец, остановясь перед ней, – очень странно. В такое короткое время, как ты говоришь… И вдруг уехал внезапно и неизвестно куда, на несколько времени.

– Он очень молод, – сказала она, – притом он не знает, как я его люблю.

Лосницкий вздохнул и снова заходил по комнате.

– Прощай, Анна! – сказал он вдруг, остановясь перед ней.

– Как, ты уже уходишь?

– Да, пора… Дело есть: нужно письма кое-какие писать.

– Ну прощай. Завтра придешь?

– Да.

Они расстались. Лосницкий возвратился к себе. Нестерпимо скучна и гадка показалась ему его комната. Не будучи в состоянии приняться ни за какое дело, ни остановиться на какой бы то ни было мысли, он ходил по ней взад и вперед, потом взял шляпу, вышел из дому и долго бродил по улицам города без всякой цели, нигде не останавливаясь, ни во что не всматриваясь. К вечеру, усталый и расстроенный, возвратился он домой, лег на диван и пролежал весь вечер, уставив глаза в потолок и по временам тяжело вздыхая.

На следующий день Лосницкий не хотел ехать к Анне, но не удержался и после обеда заехал. Он застал ее дома и одну. Она была грустней обыкновенного, но старалась казаться спокойной. Лосницкий следил за ней, и ему стало жаль ее. Впервые он испытывал к ней это чувство, и ему было досадно. Чтобы как-нибудь рассеять Анну, Лосницкий предложил ей ехать в оперу. Она тотчас согласилась. Музыка произвела на Анну большое впечатление, молодая женщина оживилась и напомнила себя Лосницкому такою, какой он знал ее до того, и он снова чувствовал себя побежденным и преклонялся перед нею.

Прошло несколько дней.

Однажды утром Лосницкий только что проснулся и лежал еще в постели, как кто-то постучался к нему.

– Кто там? – крикнул он, не вставая.

– Я, – ответил тихий голос.

Сердце Лосницкого замерло.

– Анна! – вскрикнул он, не веря собственным ушам.

– Да… отворяйте скорей.

Лосницкий быстро вскочил с постели, наскоро оделся и открыл дверь. Анна вошла в комнату. Она откинула вуаль, и Лосницкий вздрогнул при взгляде на ее лицо. Оно было смертельно бледно и строго, губы крепко сжаты, глаза смотрели прямо, но с выражением ужаса и помешательства.

– Что с тобой, Анна? – воскликнул Лос[ницкий].

– Ничего, – отвечала она медленно и слегка прерывающимся голосом. – Мне нужно говорить с тобой, нужно, чтобы ты ко мне пришел для этого, мне нельзя оставаться. Прощай. Приходи же.

– Приду, приду.

Она повернулась и вышла из комнаты. Это неожиданное явление поразило Лосницкого. Несколько времени он стоял как вкопанный, силясь