Аполлинария Суслова - Людмила Ивановна Сараскина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– О чем ты думаешь? – спросил он ее, чтобы только отвязаться от этой докучливой мысли.
– О чем? – повторила она машинально, все еще смотря в двери балкона, и после короткой задумчивости отвечала: – Я вспоминаю, как в первый раз въезжала в Петер[бург], какие надежды были у меня тогда и что с ними стало. Я сравниваю чувства, с которыми въезжала в Петер[бург], с теми, при которых его оставляла… Ах, как тяжело мне было оставить Пет[ербург], как тяжело! я как будто в нем покидала дорогие могилы.
– Зачем так думать, – с жаром заговорил Лосницкий, – у тебя молодость впереди, воплощение любимой идеи; разве это шутка?
Она сделала движение головой, не ответила и снова пристально стала смотреть в двери балкона.
Воплощение любимой идеи! Эта мысль неопределенно пронеслась в голове Анны, задевая все струны ее чуткого организма, и произвела в нем странное движение; но это движение мало-помалу успокоилось и пришло к одному более ясному сознанию: итак, я опять свободна! Нет более рабской тревоги ожиданий и страха, не за что бояться, нечего терять. Мечта о счастье – бред праздной фантазии, жалкое убежище трусов и малодушных – рассеялась, и действительность, голая действительность стоит одна, сухая, голодная. Будущность открыта. Выбирай дорогу.
Долго оставалась Анна под влиянием этих дум, не обращая внимания на Лосницкого, точно не замечая его присутствия.
В нем вспыхнула досада. Он, не владея собой, быстро встал и пошел из комнаты.
– Куда ты? – спросила Анна, приподняв голову с подушки.
– Я?.. – проговорил он, стараясь скрыть волновавшие его чувства. – Я думал, что, может быть, тебе мешаю. Тебе, может, хочется быть одной.
– Нет, мне лучше с тобой, – сказала она просто и не замечая, что в нем происходило.
Он быстро повернулся при этих словах, но вдруг остановился и медленно подошел к стулу, стоявшему довольно далеко от нее. Она его попросила сесть ближе. Анна начала говорить, какой эгоисткой вела она себя до сих пор, во все время их 4-месячного путешествия занималась одной собой и даже как будто не замечала внимания его к себе. Она спешила его уверить, что знает и ценит все, что он для нее сделал, и что он сделал для нее гораздо более, чем ему самому кажется; она говорила, что этот отъезд и присутствие близкого человека, поддерживающего ее сильным словом, которое всегда имело над нею власть, спасли ее от ужасного отчаяния. Она прибавила, что давно ей хотелось все это ему высказать, но как-то не выговаривалось.
– Я не смела тебе говорить этого, – сказала она, – потому что прежде была часто несправедлива к тебе. Я как-то тебе сказала перед нашим отъездом из П[етербурга], что любовь твоя ничего мне не принесла, кроме страдания. Это было несправедливо сказано. Я была счастлива! – сказала она с грустным волнением.
Эта теплая речь – самый ее взволнованный голос, который не переставал быть тихим, иногда по временам поднимался и звучал торжественно и пророчески, в то время когда она лежала, сложив на груди руки и опустив ресницы, то опускался, выражая глубокую и решительную покорность тому, чего нельзя изменить, – наполнила его сердце восторгом и обожанием. Она давно перестала говорить и лежала в той же позе с закрытыми глазами, а он все еще смотрел на ее взволнованное добрым чувством лицо, под влиянием чувств, внушенных ее словами, не имея сил ни выразить их, ни от них освободиться.
– Умеешь ты хорошие слова говорить, Анна, – сказал он наконец. Анна ничего не сказала и впала в прежнее раздумье, тогда как он думал только о ней. Самое молчание ее, самую задумчивость он объяснил в свою пользу, как выражение того, чего она недоговорила словами. Она сделала какое-то движение головой, повернула ее к свету, он вскочил со стула и бросился вперед, но вдруг остановился, смущенный и нерешительный.
– Что ты? – спросила она спокойно и смотря в потолок.
– Я хотел подвинуть стол, он не у места, – пробормотал он.
– Так переставь.
– Нет, не нужно, – сказал он после, возвращаясь на прежнее место.
Она промолчала.
– Ты не знаешь, что со мной сейчас было, – начал он через минуту и взволнованным голосом.
– Что? – спросила она тревожно, приподняв голову и устремив на него испуганные глаза.
– Ты не рассердишься?
– Что такое?
– Я только что хотел подойти и целовать твою ногу, но задел за этот ковер и опомнился.
Краска стыдливости подступила к благородному, целомудренному челу Анны и придала ее лицу чисто девическое выражение.
– Зачем это? – проговорила она с мольбой в голосе и инстинктивно задернула полой длинной пестрой блузы конец своей узкой туфли.
– Ты должна меня извинить, Анна, – сказал смущенный Л[осницкий].
– О да! Только не говори более об этом.
Но такое великодушие не очень польстило Лосниц[кому].
Он завел вскоре разговор, самый обыденный, но что-то не вязалось; взгляды Лосницкого останавливались на Анне с большим упорством и страстью, он забывал, о чем говорил. Анна это заметила, и оно ее встревожило. Анна встала с постели, подошла к своему письменному столу, быстро позвонила и сказала слуге, чтоб подал огня, и села у открытого окна.
– Ты скоро уйдешь к себе? – спросила она его.
– А что?
– Так… Я спать хочу.
– Так рано?
– Да, я как-то устала.
Лосницкий молча подошел к ней, поцеловал обе ее руки и решительно вышел. Анна заперла за ним дверь и, не раздеваясь, бросилась в постель. Долго она лежала, думая невольно о своем положении и волнуясь какими-то неприятными чувствами, так и уснула с ними, не раздеваясь, не погасив даже лампы.
На следующий день Анна встала очень поздно. Лосницкий долго ждал ее в соседней комнате, которая, разделяя две их комнаты, служила им залой и столовой. Завтрак давно стоял на столе, но Лосницкий не думал за него браться. Он ходил взад и вперед по комнате, по временам останавливаясь и прислушиваясь к движению в комнате Анны или просто смотря
