Под знаком змеи.Клеопатра - Зигфрид Обермайер

— Мстительная царица негров! — весело воскликнул Антоний и пьяно засмеялся. — Клянусь Гераклом, хорошо сказано. Но не жди слишком многого от Октавия, моя дорогая. Он объявил тебе войну и доведет ее до конца.

Император оказался прав. Все попытки вступить в переговоры с Октавием окончились ничем. Перед народом и сенатом Рима он объявил царице войну и хотел выиграть ее, чтобы отпраздновать победу над Египтом и одновременно — хотя об этом и не говорилось прямо — уничтожить Марка Антония. Очевидно, он хотел сделать это лично, потому что ничего не ответил на предложение императора, которое тот сделал совершенно серьезно и при свидетелях. Он готов был убить себя, если Октавий пообещает сохранить Клеопатре жизнь и трон.

Октавий не ответил на это, потому что хотел уничтожить Клеопатру и убить Антония, которого объявил предателем. Тогда он смог бы вернуться в Рим победителем, который поверг к ногам сената богатый Египет, и стать полновластным правителем Римской империи — все равно под каким титулом: может, диктатор, а может быть, даже царь?..

Сегодня мы знаем, что с первым Гай Октавий справился, а что касается второго, то из него вышел Август, который скромно настаивал на том, чтобы быть primus unter pares — первым среди равных.

Вскоре запыхавшиеся гонцы принесли ужасную весть о том, что Октавий вот-вот займет Каноб. Услышав об этом, Антоний преисполнился священного негодования и, собрав несколько верных ему когорт, устремился к Канобу. В этом городе Антоний когда-то устраивал всевозможные праздники и увеселения и теперь не мог смириться с тем, что там оказался враг.

Римляне как раз собирались устроить свой лагерь на ипподроме городка, когда Антоний налетел, подобно Орку, так что они от неожиданности обратились в бегство.

Я присутствовал, когда Антоний, не успев еще снять доспехи, ворвался во дворец, на глазах у всех обнял Клеопатру и сообщил ей о своем геройстве. Потом он представил ей нескольких солдат, которые особенно отличились в этом бою.

— Это вернейшие из верных! — похвалил он, и царица щедро их одарила.

На следующий день этих вернейших и след простыл, и стало ясно, что они сбежали в лагерь неприятеля, прихватив все свои сокровища.

В отчаянии император еще раз предложил Октавию встретиться в честном поединке. На этот раз ответ пришел, и он состоял только из одного предложения: «У тебя будет еще много возможностей покончить с жизнью».

В эти дни царица вызвала меня для беседы, в которой также приняли участие Шармион, Ирас и Мардион.

Лицо Клеопатры было очень бледным, в больших серых глазах застыла, нет, не страх и не отчаяние, а мрачная решимость идти своим, и только своим, путем — без Антония, и если будет нужно, то и без нас.

Об этом она и заговорила сразу же:

— Похоже, для царского двора лучшие дни миновали. Часть моих слуг уже улизнула, но меня это совершенно не волнует. Вы четверо верно служили мне, но вы еще и мои друзья, и мне было бы тяжело, если бы кто-то из вас исчез, не сказав ни слова. Тот из вас, кто хотел бы уйти, пусть скажет мне об этом — здесь и сейчас! Он или она получит щедрое вознаграждение и мои лучшие пожелания на будущее. Я вполне могла бы понять и простить это. Шармион?

Высокая, гордая и немногословная женщина только молча покачала головой и положила руку на плечо царицы.

— Ирас?

Моя подруга разразилась слезами и, упав на колени, прижалась к ногам Клеопатры.

— Нет-нет-нет! Никогда я не смогла бы покинуть тебя, моя божественная царица! Никогда!

Клеопатра улыбнулась:

— Хорошо, Ирас, хорошо… Встань же!.. Мардион?

Евнух только удивленно поднял брови.

— Меня удивляет, царица! Я всегда считал, что ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы не задавать подобных вопросов. Моя гробница закончена, и саркофаг стоит наготове. Мы вместе шли по этой жизни и — если ты позволишь — пойдем вместе и дальше.

— Я позволю, дорогой друг. Ну а ты, мой Гиппократ, — или теперь мне лучше вновь называть тебя Олимпом?

— Пусть будет то имя, которое ты выберешь. Хороший врач не бросает своего пациента — до самого конца. А я считаю себя хорошим врачом.

Клеопатра удовлетворенно кивнула.

— Ничего другого я от вас и не ожидала, но никто не может до конца знать людей. А теперь оставьте меня наедине с моим врачом.

Все вышли, и Ирас бросила на меня взгляд, исполненный одновременно доверия, печали, упрямства и симпатии.

Царица поднялась, но жестом позволила мне продолжать сидеть.

Я и сегодня ясно вижу, как она медленно прохаживается туда-сюда в маленьком тенистом, но все же пронизанном светом зале. Время от времени она останавливается и рассматривает какую-нибудь вазу, кувшин, скульптуру так, будто видит их впервые.

Пока я писал эти слова, я понял, что это не так. Клеопатра смотрела на все эти вещи, как бы прощаясь с ними.

Как всегда, в кругу своих ближайших друзей она была почти без грима и не надевала ни украшений, ни знаков своего царского достоинства, за исключением кольца с геммой (печатью), которое она никогда не снимала. Его подарил ей на свадьбу Антоний. На голубом лазурите самый искусный резчик нашего города изобразил ее и Антония, смотрящих друг на друга. Я видел, как она нежно коснулась серебряного кувшина, повертела золотую статуэтку Исиды и вновь осторожно поставила ее у стены.

Царица была одета так же, как и ее придворные дамы: на ней был светло-желтый пеплос с поясом, перехваченные красной лентой волосы собраны сзади в пышный узел. Но, несмотря на такой скромный вид, любой понял бы, что перед ним царица, повелительница, имеющая неограниченную власть над людьми и вещами — здесь, во дворце, и за его пределами, по всей стране.

Она снова села и спокойно посмотрела на меня.

— Странно, что теперь, когда осталось так мало времени, я совсем не берегу его. Сегодня утром я целых два часа просто бродила по дворцу и рассматривала все — вот как сейчас. Обычно ведь торопишься и проскакиваешь мимо всей этой мебели, статуй, картин, колонн, мозаик и надписей. Пользуешься кувшинами, кубками, ложками, ножами и тарелками и даже не разглядишь их как следует. А ведь на каждую из этих вещей мастер потратил много времени, стараний и любви, чтобы они могли радовать людей и украшать их жизнь.

Она улыбнулась.

— Мне нужно было прожить тридцать девять лет, чтобы понять это. И теперь, дорогой Гиппо, вопрос в том, позволит ли мне Тихе, эта своенравная дочь Зевса, дожить свой сороковой год. Я рождена в царском дворце, меня качали в пурпурной колыбели, я с юных лет носила корону и я хотела бы умереть как царица. Возможно, существуют правители, которых тяготит их корона и которые предпочли бы жить частной жизнью. Но я к таким не отношусь, я всегда с удовольствием носила обруч с уреем. Мне и сейчас кажется, что он на мне — невидимый…

Она слегка коснулась пальцами лба.

— Да, Гиппо, мы оба живем под знаком змеи: для тебя — это змея Асклепия, священный символ врачей, а для меня — урей, символ царей Египта. Я не наскучила тебе?

— Я мог бы слушать тебя целыми днями, царица, — сказал я в восхищении. — Ты говоришь о вещах, которые всем известны, но они приобретают при этом волнующую новизну.

Она тихо засмеялась.

— Ах, Гиппо, если бы я не знала, что из тебя никогда не получится настоящий придворный, я могла бы принять твои слова за лесть. Но я знаю, что ты действительно так думаешь, и поэтому мне очень приятно. Ну хорошо, а теперь поговорим о тебе и твоей профессии. Врач призван побеждать болезни, изгонять их из тела пациента прежде, чем они приведут к смерти больного. Так ведь?

— Да, царица, можно сказать и так.

— Хорошо. Ты уже много лет был моим лекарем, правда, я почти не болела и не нуждалась в услугах врача. Но теперь ты скоро понадобишься мне, потому что я вижу, что на меня надвигается болезнь — мне грозит жизнь без короны. Для меня это все равно, что для воина лишиться руки, которой он держит меч, или для скульптора потерять пальцы, это все равно, что лишить чтеца дневного света. То, что за этим последует, уже нельзя назвать жизнью — это только бессмысленное существование, хуже, чем болезнь. Если дело дойдет до этого, дорогой Гиппо, то ты должен будешь исцелить эту болезнь и избавить меня от бессмысленного прозябания, короче говоря, ты должен будешь лишить меня жизни, потому что тогда она превратится в болезнь.

Я понял, что она от меня хотела, но мне стало так страшно, что я смог только глупо спросить:

— Жизнь — это болезнь?

Она погрозила мне пальцем и гневно наморщила лоб.

— Ты прекрасно понял меня, мой дорогой. Я могу сказать по-другому, и это будет приказ. Выясни, каким образом я, если понадобится, смогу умереть быстро и безболезненно.

— Я попытаюсь найти самое лучшее средство, — твердо сказал я.

— Хорошо, только не приходи ко мне с мышьяком, я до сих пор не могу забыть, как долго пришлось страдать бедной жене Селевка.