Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

– …она может таиться в любой из моих подруг…

– …но если ты так изменился, то и она… вы просто не узнаете друг друга, если даже и встретитесь…

– …я должен почувствовать…вспомнить…

– …вы же были удолбанные… что там запомнишь?.. и что ты ей скажешь?

– …предали мечты своей юности…

– …лежать рядом и вспоминать друг друга, не зная даже, что вспоминаете человека, до которого рукой подать.

– …по сути, все люди едины…

Я ударяю по телевизору кулаком, звук становится четче. Торжественная музыка, фортепьяно, струнные, возможно, даже орган… никаких ударных и электрогитар… на экране – просторная спальня в богатом доме, пол покрыт ковром с трибальными гексагональными узорами, на стенах – картины в золотых рамах: морской пейзаж с заходящим солнцем, по-японски минималистическое изображение пальмового листа – скорее силуэт, чем лист, – и Венера (нимфа? Сусанна?), вытирающая после ванны свое пышное тело.

В центре спальни – большая кровать. Укрывшись одеялом, в ней лежит седоволосый мужчина с аккуратно подстриженной бородой. На противоположном краю сидит немолодая женщина в шелковом пеньюаре. Она вынимает из ушей маленькие бриллиантовые сережки и осторожно кладет их на туалетный столик. Мы видим, как ее длинные пальцы нажимают кнопку выключателя. Затемнение.

Мгновение – и мы видим двух молодых людей, исступленно занимающихся любовью в слабоосвещенной комнате. Их страсть, очевидно, контрастирует с усталостью и взаимным равнодушием уснувшей семейной пары. Волосы спадают девушке на лицо, мы не можем рассмотреть ее черты. И вообще – вся сцена подернута дымкой не то от сигарет и косяков, не то от патины, которой память покрывает полузабытые, но милые сердцу образы. Где-то вдалеке слышны аккорды рок-н-ролла, барабаны и гитарное соло. Они затихают по мере того, как гаснет экран. На секунду вспыхивает надпись «это – история поражения» (а может, нам только почудилось?), юные лица в любовном экстазе, тонущая в сумраке роскошная спальня, всплеск ударных, титр «конец фильма», яркий свет, зрители тянутся к выходу, и только парочка в заднем ряду никак не может оторваться друг от друга.

Тьма снова опускается на пустой зал, на экране проступает полуденное кафе у моря. Резкие тени пальмовых листьев колышутся на полу, вымощенном шестиугольной плиткой. В кафе никого нет, если не считать немолодого мужчины в гавайской рубашке и линялых джинсах. Одиноко он сидит за круглым столом, перед ним несколько пустых бутылок из-под пива. Это уже не человек, привыкший, что его слушают, а просто старик, растерявший идеалы своей молодости. Может, он штурмовал административные здания, выходил на митинги, дрался с полицией… может, он взрывал бомбы… может быть, он вообще не участвовал в борьбе. Он сидит неподвижно, камера приближает его лицо, и мужчина говорит, обращаясь к опустевшему залу, спокойно и глухо:

– Как меня зовут? В какой стране это было? В каком городе? Да разве это важно? Как вверху – так и внизу. В каждом городке мог быть свой шестьдесят восьмой год. Не все, что не попало в телевизор, никогда не существовало.

Он закуривает – не то самокрутку, не то косяк.

– Если я и соврал, – говорит он, – то не соврал в самом главном. Мы действительно верили, что гексагональные клетки нашего социального улья растворяются в кислоте, что ЛСД делает мир гибким и текучим. Но Система устояла. Лучшие умы моего поколения разрушены безумием. Наша мечта обернулась пшиком, и воспоминания – все, что нам осталось. Мы что-то сделали не так, возможно – загадали не то желание. Наркотики и рок-н-ролл не принесли нам свободу, а секс… Система инкорпорировала его, чтобы закабалить нас еще больше.

На мгновение камера фокусируется на плакате за спиной мужчины. Молодая девушка в бикини, нитки бус на длинной шее, фенечки на запястьях, ремешки сандалий обхватывают тонкие щиколотки. По-прежнему слышен мужской голос:

– Родись я на двадцать лет раньше, я был бы сейчас благополучно женат, разве что ходил бы к проституткам. Если бы за всю жизнь у меня было две-три любовницы, я считал бы себя донжуаном. А так я при виде любой цыпочки распускаю хвост, что индийский петух, и начинаю заливать, как круто все было в шестьдесят восьмом, как мы сражались и изменили мир. Ну да, девчонки любят победителей. Но мы-то знаем – мы проиграли. Наша история – это история поражения. И дело даже не в том, что Система пожрала нас, – просто зря мы верили, что тот, кто вкусил секса, наркотиков и рок-н-ролла, навсегда останется свободным. Оказалось – свобода заканчивается, как любой другой трип. Остаются только воспоминания, только привычка к тому, что когда-то означало свободу. Только аддикции.

Он стряхивает пепел в горлышко бутылки. Хлопья за стеклом опускаются, как серый снег, как память обо всех сгоревших надеждах.

– Политика, – медленно говорит он, – меня больше не интересует.

Внезапно мужчина оборачивается, словно увидев или услышав что-то, скрытое за рамкой кадра, затем поспешно встает и уходит. Камера берет панорамный вид: солнце опускается в залив, раскатав по его поверхности красную дорожку, листья пальм контрастно выделяются на фоне закатного неба, в прибрежном кафе ни души.

Крупный план шестиугольных плиток пола. Стук быстрых женских шагов. Тишина. Затемнение.

Персонажи, говоришь, путаются? Ну, мы, люди, вообще склонны преувеличивать нашу уникальность – а нас можно легко одного на другого заменить, не так уж у нас много свободы воли и всякого прочего. Я это понял еще в школе, когда прочитал восточную сказку про царские сны и мудрую змею. Не знаешь? Ну, я расскажу, она не очень длинная.

Однажды царю, как водится в сказках, приснился сон, будто у него в спальне над головой висит лиса. Ну, он пообещал награду любому, кто разгадает сон, и вот явился к нему крестьянин и сказал, что лиса – это обман, и, значит, придворные замышляют предательство. Царь вызвал начальника своей службы безопасности, тот произвел расследование, разумеется, заговорщиков нашли и наказали. Крестьянин получил награду и пошел домой.

На следующий год царю приснилось, будто у него над головой висит меч, и он снова послал за крестьянином. Но год назад крестьянину подсказала правильный ответ мудрая змея, он обещал ей поделиться наградой, однако пожадничал и обманул. Когда же его снова позвали к царю, крестьянин побежал к змее, поклялся, что в этот раз все отдаст вдвое, и змея объяснила: меч – это символ войны, твои, царь, соседи собираются напасть на твое царство.

Крестьянин так и рассказал, и служба внешней разведки, как и в прошлый раз, всё подтвердила, царь ударил первым, разбил врага, а крестьянина пожаловал драгоценным мечом. Но на обратном пути крестьянину опять стало жалко делиться, и, увидев змею, он ударил ее мечом – но не убил, а только отсек кусок хвоста.

Само собой, на третий год царю снова снится сон – на этот раз над ним висят волк и ягненок. Он опять за крестьянином, тот идет, весь никакой, и – оп! – снова змея. Ну, крестьянин кается, клянется, что в этот раз все будет по-честному, но змея как-то даже не слушает его объяснений и говорит: волк и ягненок – символ мирной, счастливой жизни… ну, понятно, почему, возлягут вместе и все такое.

Крестьянин – к царю, так, мол, и так, обрадованный царь ему – награду от всей души, а крестьянин из дворца сразу к змее. Вот, мол, обещанное, отдаю тебе все и еще из дома принесу за прошлые годы. Скажи мне только, почему ты была ко мне так добра? Я же тебя обманул, убить пытался, а ты все равно мне помогала.

А змея отвечает:

– Ничего ты не делал. Просто первый год был год предательства – и ты меня предал. Второй год был год войны – и ты пролил мою кровь. А сейчас год безопасности и мира – и ты примирился со мной. Ну, и иди теперь с миром, не нужны мне никакие сокровища.

Вот то же самое со всеми нами, и даже не с людьми, а с народами. Приходит время мира – все говорят про конец истории. Приходит время лжи и предательства – все включают пропаганду и дают показания на друзей. Приходит время войны – все несутся расширять свои границы, а кто не успел первым – воюет на своей территории. И никакой железный занавес никого не спасает – ведь время лжи или там войны приходит одновременно на всей земле. Может, солнечная активность, может, циклы какие, я откуда знаю? Змея, кажется, тоже не знала, отчего годы меняются.

Что ты говоришь? Если мы будем знать, какой год наступил, тогда и в этот год сможем вести себя не как крестьянин или царь, а как змея? Освободимся, то есть, от проклятия и обретем ту самую уникальность?

Мне это никогда не приходило в голову, если честно. Да к тому же мы и не знаем, кого там змея предала или убила, – сказка-то не про змею, а про крестьянина.